Везде
The End of Warfare? A Sociological Analysis of Recent Approaches in the Study of War
Table of contents
Annotation Estimate Publication content
References Comments
Share
QR
Metrics
The End of Warfare? A Sociological Analysis of Recent Approaches in the Study of War
Annotation
PII
S013216250016091-3-1
DOI
10.31857/S013216250016091-3
Publication type
Article
Status
Published
Authors
Siniša Malešević 
Occupation: Chair of Sociology
Affiliation: University College
Address: Ireland, Dublin
Edition
Issue 9
Pages
80-93
Abstract

The recent scholarship on warfare has been highly polarised around the question: Is organised violence on the rise or in decline? In this paper I critically examine the two dominant approaches – the new war thesis, and the decline of violence perspective – which offer contrasting answers to this question. The paper challenges both of these perspectives and develops an alternative, longue durée sociological approach, that focuses on the macro-organisational social context and explores the dynamics of the war-state-society nexus over the past centuries. I argue that warfare is not becoming obsolete and that ‘new wars’ are unlikely to completely replace inter-state warfare. Instead, my analysis indicates that there is more organisational continuity in the contemporary warfare that either of the two dominant perspectives is willing to acknowledge.

Keywords
sociology of war, historical sociology, organised violence, war
Received
03.09.2021
Date of publication
27.09.2021
Number of purchasers
6
Views
44
Readers community rating
0.0 (0 votes)
Cite Download pdf
1

Введение.

2 За последние два десятилетия война стала предметом исследования многих социологов [Wimmer, 2013; King, 2013; Mann 1993; 2012; Shaw, 2005; Malešević, 2017, 2010]. Их исследования содержат теоретический и эмпирический анализ взаимосвязи между войной и обществом. Однако в социологическом понимании долгосрочных исторических процессов, формирующих отношения между войной и обществом, по-прежнему существует серьезный пробел. Не совсем ясно, что происходит с современными войнами и каковы долгосрочные последствия этой социальной динамики. Возрастает ли организованное насилие в мире или сокращается?
3 Данная статья нацелена на поиск ответа на этот вопрос. В первой части критически оцениваются две доминирующие и противоположные концепции трансформации войны, которые настаивают на радикальном изменении характера отношений между войной и обществом. Во второй части приводится альтернативный подход, базирующийся на связи между войной, государством и обществом на протяжении длительного периода времени. Основной тезис этого подхода основан на ключевой роли организационной власти в этих исторически обусловленных, но по большей части совокупных и принудительных процессах. Автором утверждается, что до тех пор, пока организационный потенциал государств будет продолжать расти, вероятность того, что войны изживут себя, остается минимальной.
4

Понимание современной войны: рост или сокращение?

5 Несмотря на общепризнанность того, что институт войны претерпевает существенные изменения, остается не ясным, каковы причины и долгосрочные последствия этих изменений.
6 Для одной группы ученых фактическое исчезновение межгосударственных войн и их вытеснение гражданскими войнами является показателем более широкой общественной неудовлетворенности, приводящей к постепенному ослаблению государственной власти. Так, З. Бауман [Bauman, 2002; 2006], Г. Мюнклер [Munkler, 2004] и M. Калдор [Kaldor, 2007; 2013] утверждают, что современные вооруженные конфликты значительно отличаются от тех, что происходили в XIX – начале XX вв.: они децентрализованы, менее сдерживаемы, более хаотичны и жестоки, менее сосредоточены на территории и больше на контроле над населением, часто характеризуются преднамеренными нападениями на гражданских лиц. Кроме того, считается, что такие конфликты порождаются безудержным распространением неолиберальной глобализации, которая в своем постоянном поиске ресурсов, дешевой рабочей силы и рынков способствует подрыву суверенитета и потенциала многих государств. В некоторых случаях это в конечном счете способствует утрате государством монополии на легитимное применение насилия, что приводит к приватизации насилия и появлению неустойчивых вооруженных формирований, которые ведут войны за остатки государственных структур, исчерпаемые природные ресурсы и население. В отличие от обычных войн, эти «новые войны» рассматриваются как сугубо паразитические явления, когда алчные военачальники политизируют этнические и религиозные противоречия и используют отряды боевиков для геноцида гражданского населения.
7 Сторонники концепции «новой войны» согласны, что вооруженные конфликты между государствами и число погибших в таких столкновениях значительно сократились, но они оспаривают данные о снижении числа погибших среди гражданского населения. Напротив, M. Калдор [Kaldor, 2013: 8–10] и M. Шоу [Shaw, 2003; 2005] утверждают, что чрезвычайно трудно оценить и предоставить надежные данные о жертвах среди гражданского населения, в частности, потому что существуют различные методы расчета этих показателей, и многие случаи смерти остаются незарегистрированными и неподтвержденными (особенно те, что косвенно вызваны военными операциями, – из-за болезней или голода). Например, число жертв среди гражданского населения в ходе войны в Ираке колеблется от 100 тыс. до 1 млн в зависимости от источника и используемой методологии подсчета. Более того, поскольку концепция «новой войны» основана на идее, что новые формы ведения войны стирают различия между государственным и частным, законным и незаконным, прежде всего, гражданским и военным, то не существует надежного способа отличить боевиков от гражданских лиц. Особенно важно их утверждение, что число погибших в боях — не единственный показатель жестокости новых войн. Напротив, они считают, что другие показатели – такие как принудительное перемещение людей или распространение идеологии насилия – столь же надежны для учета меняющегося характера войны. Например, по данным УВКБ1, в 2010 г. насчитывалось 43,7 млн вынужденных переселенцев, что стало самым высоким показателем за последние 15 лет [Kaldor, 2013: 9]. Принимая во внимание все перечисленное, общий вывод заключается в том, что до тех пор, пока беспрепятственная неолиберальная глобализация будет распространяться, будут расти и новые формы войны.
1. UNHCR (The United Nations High Commissioner for Refugees) – Управление Верховного комиссара Организации Объединённых Наций по делам беженцев (УВКБ), организация системы ООН, занимающаяся оказанием помощи беженцам. – Прим. перевод.
8 В отличие от концепции «новой войны», другие ученые констатируют, что все формы насилия, включая войну, непрерывно сокращаются. Так, Д. Гольдштейн [Goldstein, 2011], C. Пинкер [Pinker, 2011] и Д. Мюллер [Mueller, 2009] утверждают, что можно наблюдать устойчивую тенденцию к постепенному ослаблению всех форм войны, революций, геноцидов, беспорядков, терроризма и других видов организованных насильственных действий. Мюллер [Mueller, 1989] был одним из первых, кто сформулировал утверждение: полномасштабные войны между крупными государствами ушли в прошлое. По его мнению, «война — это лишь образ мышления», сравнимый с дуэлями или рабством, которые были «привиты к человеческому существованию» и постепенно стали излишними в качестве механизма решения коллективных споров [Mueller, 1989: 321]. Совсем недавно он еще больше радикализировал данную идею, утверждая, что война как институт «почти перестала существовать» [Mueller, 2009: 297]. Этот аргумент был дополнительно уточнен и эмпирически подтвержден Гольдштейном [Goldstein, 2011], который считает, что за последние три десятилетия можно было наблюдать меньше восстаний и больше окончаний военных действий, и что текущие войны, как правило, более локализованы и менее продолжительны, чем те, которые велись в предыдущие десятилетия.
9 Самой влиятельной работой, написанной в этой связи, стала книга С. Пинкера «Добрые ангелы человеческой природы» [Pinker, 2011]. Опираясь в значительной степени на теорию цивилизационного процесса Н. Элиаса [Elias, 2000], Пинкер утверждает, что не только война, но и почти все формы насилия пережили драматический спад с доисторических времен до наших дней. Он сравнивает данные об убийствах, пытках, человеческих жертвоприношениях, кровной мести, смертной казни, рабстве, изнасилованиях, детоубийствах, жестоком обращении с детьми, межгосударственных, колониальных, постколониальных и гражданских войнах, революциях, погромах и других формах организованного насилия и приходит к выводу, что все виды насилия демонстрируют сходную нисходящую траекторию. Более того, в отличие от большинства других ученых, разделяющих данную концепцию, Пинкер не считает XX век самым жестоким периодом в истории человечества, а, напротив, настаивает на том, что для оценки уровня разрушающего действия для конкретного исторического периода следует использовать относительные, а не абсолютные цифры. Так, он оценивает мятеж Ань Лу-шаня (в VIII в. в Китае) и работорговлю на Ближнем Востоке (VII–XIX вв.) как события с большим количеством человеческих жертв, чем обе мировые войны, «большой скачок» Мао Цзэ-дуна и сталинские чистки вместе взятые [Pinker, 2011: 194–196]. Для обоснования этой тенденции он использует объяснительный аппарат эволюционной психологии и интеллектуальной истории. Он утверждает, что постепенное сокращение числа войн и других форм насилия коренится во внутренней работе нашего мозга, который имеет природную склонность к насилию. По правде говоря, «большинство из нас, включая вас, дорогой читатель, созданы для насилия» [Pinker, 2011: 483]. Эта врожденная склонность, по мнению Пинкера, была постепенно укрощена идеологическими и институциональными преобразованиями: ростом государственной власти, повышением уровня грамотности, развитием космополитического и гуманитарного мировоззрения, расширением торговли и более широкими цивилизационными процессами, которые, как утверждается, способствовали контролю над нашими насильственными порывами и повысили эмпатию среди современных людей. Следовательно, для Пинкера, как и для других представителей данной концепции, все формы войны переживают значительный и потенциально необратимый спад.
10 Две описанные концепции дают противоречивые прогнозы социальной реальности, поэтому не до конца ясно, что же в действительности происходит с институтом войны. Среди ученых нет единого мнения по таким вопросам, как: «Устарела ли война как таковая? Заменят ли навсегда новые войны межгосударственные вооруженные конфликты? Является ли снижение организованного насилия временным или постоянным явлением?»
11 Несмотря на некоторые очевидные достоинства, ни тезис о «новых войнах», ни концепция снижения насилия не могут дать убедительных ответов на эти вопросы. Как я уже отмечал ранее [Malešević, 2010], концепция новой войны страдает от экономического редукционизма, который приписывает слишком большую власть силам неолиберальной глобализации и игнорирует геополитику, организационную динамику и идеологические преобразования. Эта точка зрения также имеет короткую историческую память: ни глобализация, ни приватизация насилия не являются новыми историческими процессами. В некоторых важных экономических и политических аспектах конец XIX – начало XX вв. были столь же глобализированы, как и сегодняшний мир [Conrad, 2006; Hall, 2000; Hirst et al., 2009]. Но в то время, как наши предшественники вели многочисленные колониальные и межгосударственные войны, кульминацией которых стала Первая мировая война, масштабы современной войны существенно сокращены. Следовательно, если и раньше происходили одинаковые или сходные процессы, то почему их результаты так различны?
12 Концепция сокращения насилия демонстрирует другой вид редукционизма: она глубоко основана на идеалистической эпистемологии, которая порождает функционалистские аргументы. Точка зрения о том, что сокращение человеческих жертв в войне или уменьшение всех видов насилия можно объяснить «гуманитарной революцией», постепенным расширением дискурсов о правах человека и цивилизующих норм, по большей части, несоциологична. Хотя идеи и убеждения играют значительную роль в социальных отношениях, они не определяют долгосрочных исторических изменений. Данная логика рассуждений не может объяснить, почему дискурсы прав человека, морального равенства и цивилизационного прогресса стали настолько влиятельными именно в современном мире, хотя они были сформулированы на заре современности и в той или иной форме институционально использовались в течение последних двухсот лет. Что еще более важно, эти нормоориентированнные объяснения склонны к функционалистской аргументации, которая обычно приходит к тавтологическим выводам. При объяснении сокращения числа войн, сторонники подхода путают потребности с причинами и констатируют то, что уже присутствует в предпосылках этой концепции. Большая часть этих рассуждений не поддается проверке, и ни один ученый, разделяющий данную концепцию, не смог установить прямую причинно-следственную связь между доминирующими ценностями после Второй мировой войны и снижением организованного насилия [Malešević, 2013b; Popper, 2005].
13 Ключевым выводом в этой статье является то, что, несмотря на некоторые ценные идеи, высказанные авторами двух доминирующих концепций, они не предоставляют полный анализ современной войны. Поэтому их прогнозы относительно будущего войны не кажутся правдоподобными. Наиболее существенным недостатком этих двух концепций является тот факт, что они анализируют крупномасштабные социальные преобразования, не уделяя должного внимания комплексу связанным с ними макросоциологических процессов. В частности, чтобы полностью понять характер войны, крайне важно использовать социологический подход долгосрочной перспективы в историческом дискурсе, который контекстуализирует трансформацию войны в более широкие долгосрочные социальные процессы и особенно макроорганизационную динамику, лежащую в основе взаимосвязи между войной, государством и обществом. Когда современные войны анализируются с этой долгосрочной перспективы, то становится ясно, что в институте войны больше преемственности, а не дискретности, чем это признается в каждой из двух доминирующих концепций.
14

Историческая социология войны.

15 В отличие от широко распространенных представлений, разделяемых социобиологами, такими как Пинкер [Pinker, 2011], война, с исторической точки зрения, является относительно новым явлением. Согласно большинству имеющихся археологических и антропологических свидетельств, простые охотники-собиратели и другие кочевые группы, занимающиеся добычей пищи, как правило, избегали продолжительного межгруппового насилия и не имели организационных, технологических, идеологических и климатических средств и возможностей для ведения войн [Malešević, 2017; Fry, Soderberg, 2013; Fry, 2007]. По данным недавнего обширного исследования глобального Этнографического Атласа, проведенного Фраем и Седербергом [Fry, Soderberg, 2013], большинство простых охотников-собирателей не участвовали в организованном насилии. Случаи смерти в результате насилия были довольно редки, а когда они происходили, то это были скорее убийства, чем военные действия или другие формы организованного насилия. Например, в 20 из 21 случая, проанализированных Фраем и Седербергом, 85% всех совершенных актов насилия включали межсемейную вражду, групповые казни и межличностные ссоры, в то время как случаи межгруппового насилия были крайне редки. Поскольку группы собирателей были малочисленными, кочевыми, эгалитарными и неустойчивыми, то организационные предпосылки для ведения войн у них отсутствовали.
16 Таким образом, война появляется на исторической арене вместе с социальным развитием – с ростом стратифицированных групповых структур, с оседлым образом жизни, сельским хозяйством, социальными иерархиями и разделением труда. Наиболее тесно распространение войн связано с появлением первых стабильных, территориально ориентированных форм политического устройства – вождеств, городов-государств и, наконец, древних империй [Mann, 1993; Malešević, 2010: 92–101], которые прочно укоренились за последние 12 тысяч лет.
17 Кроме того, с момента своего возникновения война, государство и общество развивались и изменялись вместе. Если рассматривать войну как инструмент социальной и политической власти, то по мере изменения социальных порядков меняется и природа войны. Не случайно вождества и ранние империи широко использовали насильственные завоевания для поддержания (и распространения) существующего социального порядка. Знаменитые древние вождества, под правлением Арминия2 и Чингисхана были деспотическими и иерархичными, при этом крайне нестабильными формами политического устройства, само существование которых основывалось на непрерывной территориальной экспансии и военных завоеваниях. Так же и ранние империи – от Римской, Великой китайской, Арабского халифата, Шривиджаи3 до Османской – сильно зависели от природных ресурсов, территорий, рабов и крестьян для поддержания своей внутренней социальной целостности и благополучия [Burbank, Cooper, 2010]. В то же время большинство городов-государств были более стабильными, менее иерархичными и, за некоторыми исключениями, такими как Спарта или Венеция, менее склонными к завоеваниям.
2. Арминий – вождь германских племен, нанёсший римлянам в 9 г. н.э. поражение в знаменитой битве в Тевтобургском лесу. – Прим. перевод.

3. Шривиджайя – средневековое (V–XIII вв.) государство на территориях современных Малайзии и Индонезии. – Прим. перевод.
18 Во всех вышеперечисленных примерах форма политического устройства, внутренняя социальная динамика и военные действия оказали сильное и продолжительное влияние друг на друга. Характер войны часто оказывал значительное влияние на внутреннюю социальную стратификацию, и наоборот. Затяжные, равные по силам и масштабные войны стимулировали развитие гражданских прав и демократических институтов, в то время как войны с неравными силами противников, а также ориентированные на завоевания с использованием высокоподготовленной армии и дорогого оружия, с большей вероятностью способствовали развитию иерархических и сильно стратифицированных социальных структур [Mann, 1993; Malešević, 2010]. Так, Древняя Греция и средневековая Швейцария являются первыми примерами гражданского участия и передовых демократических институтов, включая их представительные народные собрания, такие как греческая ekklêsia и швейцарская landsgemeinde [Kobach, 1993]. Однако часто не упоминается, что такая уникальная степень социальной свободы и принятия решений населением была основана на крупномасштабном участии в войнах. Эти общества состояли из общин вооруженных фермеров-солдат, которые могли и желали использовать свое оружие и военные навыки для защиты своих прав.
19 Война также сыграла решающую роль на заре эпохи современности. Как убедительно продемонстрировали Манн [Mann, 1993], Гидденс [Giddens, 1986] и Херст [Hirst, 2001], интенсивная подготовка к войне и эскалация европейских войн с конца XVI в. обеспечили беспрецедентный стимул для развития государства и социальных изменений. Постоянно растущая геополитическая конкуренция способствовала финансовой реорганизации, расширению административных структур, росту банковского сектора, инвестициям в развитие науки, техники и вооруженных сил. Прямым следствием этих преобразований стало расширение парламентаризма, гражданских прав и повышение благосостояния, поскольку правительства были вынуждены предоставлять политические и социальные права в обмен на более широкую поддержку населения, рост государственных налогов и готовность граждан участвовать в военных действиях. Начало индустриализации было в значительной степени связано с технологиями, появившимися в военной сфере, и с середины XIX в. социальное развитие в гражданском секторе регулярно происходило параллельно с военной индустриализацией [McNeill, 1981; Giddens, 1986]. Две мировые войны XX века стали кульминацией этой постоянно укрепляющейся связи между государством, войной и обществом: массовое производство, массовая политика и массовые коммуникации были мобилизованы для массового уничтожения. То, что начиналось как традиционное военное противостояние, постепенно перешло в жесточайший конфликт, приведший к геноциду целых народов. Несмотря на это, долгосрочными последствиями этих двух крайне разрушительных конфликтов стали дальнейшее расширение прав граждан, гендерного равенства, делегитимизация расизма и создание социально-ориентированных государств [Mann, 2012]. Таким образом, в течение нескольких последних столетий наблюдался постоянный рост разрушительной силы войны, которая часто предшествовала или сопровождалась существенными социальными изменениями.
20 Тем не менее непрерывный рост синергии между войной, государством и обществом не может полностью дать объяснение тому, что произошло с войной за последние 60 лет. Означает ли тот факт, что если число межгосударственных войн и человеческих жертв в них существенно сократилось, то мы переживаем радикально иные отношения между государством, обществом и войной, как это предполагают две доминирующие сейчас концепции? Нет.
21 Что можно наблюдать, рассматривая исторически взаимосвязи в системе «война-государство-общество», так это то, что их динамика в значительной степени формировалась аналогичными процессами в течение длительного периода времени, и сегодня она существенно не изменилась. Ведь на протяжении 99% времени своего существования на этой планете люди были кочевыми собирателями с неустойчивыми и слабыми социальными связями, и потребовались миллионы лет, прежде чем появились первые социальные организации. Но как только первые элементы социального порядка и государственности появлялись, они, как правило, возникали в тандеме с войной. Поэтому отличие от последних 12 тысяч лет состоит в том, как быстро и сильно взаимосвязь «война-государство-общество» изменила лицо нашей планеты.
22 Одним из ключевых процессов, вызванных взаимодействием в этой цепочке, стало постоянное расширение организационной власти. Начиная с ранних работ Вебера [Weber, 1968], исследователи пришли к выводу, что любое эффективное социальное действие влечет за собой присутствие организаций. При этом, возникнув, социальные организации склонны расти, расширяться, контролировать своих участников и вступать в конфронтацию с конкурирующими социальными организациями. Следовательно, все влиятельные общественные организации имеют принудительную основу [Malešević 2013a, 2010]. Распространение военных действий на протяжении последних столетий способствовало расширению и усилению принудительного потенциала государств. Данный процесс заметен уже при рождении самых первых империй, когда расширяющаяся государственная власть зависела от распространения «социальной клетки», в которой люди были вынуждены обменивать личную свободу на обеспечиваемую государством безопасность [Mann, 1993]. На протяжении многих лет социальная изоляция сочеталась с «политическим рэкетом», поскольку население должно было платить налоги и финансировать дорогостоящие войны в обмен на некоторые гражданские права и защиту от внутренних и внешних угроз. Такая всеобщая бюрократизация принуждения значительно распространилась только за последние 200 лет.
23 Трансформация империй, королевств и городов-государств в суверенные национальные государства сопровождалась технологическими, научными и производственными изменениями, которые оказали огромное влияние на связь между войной, государством и обществом. По мере того, как войны расширялись и становились все более разрушительными и затратными, организационная мощь государств и их способность контролировать свое население росли в геометрической прогрессии. Современные государства не только расширили свой инфраструктурный охват и потенциал, но и впервые в истории смогли законно монополизировать использование насилия, налогообложения, законодательства и образования [Weber, 1968; Elias, 2000; Gellner, 1983]. Кульминацией этого процесса стали две мировые войны.
24 Для ведения таких продолжительных и дорогостоящих войн государства были вынуждены еще больше наращивать свои организационный потенциал, включая их способность мобилизовать миллионы людей на борьбу или труд для военных целей. Интенсивная мобилизация населения имела долгосрочные последствия, которые стимулировали интенсивные социальные изменения. Например, нехватка военных сил на полях сражений способствовала введению всеобщей воинской повинности, которая, среди прочего, расширила права и обязанности граждан, в том числе городской бедноты и крестьянства, которые не могли быть легко аннулированы после войны. Аналогичным образом массовое участие мужчин на фронтах и расширение военной промышленности привели к нехватке рабочей силы в промышленности. Это, в конечном счете, вынудило правительство разрешить женщинам работать на фабриках и в других промышленных отраслях. Такая политика существенно подорвала традиционные патриархальные устои. Как только женщины обрели экономическую независимость, было чрезвычайно трудно восстановить гендерный статус-кво. Более того, большое число жертв в войне, а также идеалы национальной солидарности военного времени способствовали постепенной делегитимизации резких классовых различий и вынудили государственные власти расширить политику социального обеспечения и охраны здоровья во многих европейских и, в меньшей степени, североамериканских странах.
25 Все эти существенные социальные преобразования оказали глубокое влияние на послевоенные государства и общества. Несмотря на огромные человеческие жертвы и материальные разрушения, послевоенные общественные организации стали сильнее, чем когда-либо. Дальнейшее развитие науки, техники и промышленности в сочетании с непрерывным ростом административного сектора послужило стимулом для умножения организационной мощи в различных областях. Так, во второй половине XX в. резко возросли способности государств собирать информацию о своем населении, собирать налоги, полностью контролировать свои границы, государственное образование, сектор здравоохранения, занятость и иммиграционную политику, вмешиваться в семейную и сексуальную жизнь и успешно внедрять программы массового наблюдения (биометрические паспорта, удостоверения личности, свидетельства о рождении, данные переписи населения, камеры видеонаблюдения) [Lyon, 2001; Mann, 2012]. Именно война стала главным катализатором этих изменений.
26 Тот факт, что большая часть Европы, Северной Америки и другие развитые страны за последние 70 лет совсем или почти не участвовали ни в каких военных конфликтах, могло бы свидетельствовать, что связь между войной, государством и обществом была нарушена или заменена на менее насильственные структурные механизмы развития. Однако это не так.
27 Сразу после Второй мировой войны вместо перемирия наступила затяжная и чрезвычайно интенсивная «холодная война», время от времени усиливаемая жестокими и разрушительными войнами через посредников (Корея, Вьетнам, Афганистан, Ангола, Никарагуа), непосредственно поддерживаемыми двумя сверхдержавами. Этот период (1946–1991 гг.) характеризовался непрерывной подготовкой к войне наряду с политической мобилизацией граждан, что способствовало дальнейшему расширению организационной мощи государств. Не только США и Советский Союз, но и все члены двух военных союзов использовали военные достижения и постоянную угрозу войны для увеличения своей организационной мощи. Именно политическая и военная конкуренция между двумя блоками власти дала толчок технологическому, научному, промышленному и государственному развитию. Как и в предыдущие исторические периоды, наиболее значительные научно-технические изобретения были впервые сделаны в военном секторе, а затем постепенно нашли свое применение в гражданском секторе [Giddens, 1986]. Несмотря на отсутствие человеческих жертв в Европе и Северной Америке, войны через посредников и постоянная угроза ядерного Армагеддона стали ключевыми организационными механизмами для существенных социальных изменений во всем мире. «Холодная война», безусловно, была золотым веком экономического процветания, политической стабильности, обеспечения благосостояния и социальной мобильности для больших слоев населения обоих политических лагерей [Mann, 2012]. Как и в предыдущие три столетия, социальное развитие, укрепление государства и военная экспансия развивались вместе. Взаимосвязь между войной, государством и обществом существенно не ослабла, она просто адаптировалась к различным историческим факторам.
28 Хотя в конце XX – начале XXI вв. в отношениях между войной, государством и обществом произошли значительные изменения, это совсем нельзя считать радикальными преобразованиями. На самом деле эти изменения свидетельствуют о постоянном укреплении связи между войной, государством и обществом, а также о дальнейшем нарастании бюрократизации принудительной власти [Malešević, 2013b, 2010]. Распространенная точка зрения о глобализации как подрыве силы национальных государств и значительном изменении социальных отношений между ними является преувеличением, не имеющим эмпирического подтверждения [Mann, 2012; Hirst at al., 2009; Hall, 2000]. Аргумент, что глобализация неизбежно ослабляет государственную власть, часто основывается на утверждении, что до нынешней волны глобализации национальные государства были сильными и суверенными. Однако детальный исторический анализ показывает, что на протяжении большей части XIX в. и в начале XX в. полный суверенитет и политическая независимость были в значительной степени недостижимыми идеалами, к чему большинство глав государств стремились, но так и не смогли достичь. Только великие державы смогли достичь и позволить себе полный государственный суверенитет и контроль над своими территориями, в то время как большинство других государств не обладали достаточным государственным потенциалом и возможностями для достижения полного суверенитета [Smith, 2010]. Поэтому тот факт, что некоторые государства сегодня обладают большей политической мощью и независимостью, чем другие, не является новым. На самом деле только за последние несколько десятилетий большинство государств приобрели такую организационную мощь, которую даже не могли себе представить их самые сильные предшественники в XIX в. Аналогично и экономическая либерализация до 2008 г. не сильно отличалась от аналогичной ситуации конца XIX – начала XX вв., и в обоих этих случаях открытие мировых рынков шло параллельно с увеличением организационной и военной мощи государств [Mann, 1993, 2012; Conrad, 2006; Lachman, 2010]. Вместо того чтобы быть взаимоисключающими силами, неолиберальный капитализм и бюрократизация, напротив, часто поддерживают друг друга [Lachman, 2010; Hall, 2000]. Даже появление новых технологий существенно не изменило этот баланс. Наоборот, новые технологические достижения и изобретения – от спутников, интернета, мобильных телефонов, робототехники, систем лазерного оружия до нанотехнологий и т.п. – помогли укрепить организационную мощь государств, которые теперь гораздо более способны и готовы контролировать свои границы, население, поступление налогов, нарушения закона, иммиграцию, образование, сексуальность и многие другие аспекты повседневной жизни.
29 Продолжающееся расширение государственной власти также сопровождается ростом ее военного потенциала и возможностей как внутри страны (защита собственного населения), так и вовне (использование военной мощи для формирования внешней политики). Такой рост организационной мощи позволяет наиболее могущественным государствам проводить периодические, но вполне регулярные военные интервенции по всему миру. После окончания «холодной войны» США, Великобритания, Франция, Россия и Израиль были участниками ряда войн и военных интервенций, включая Ирак, Афганистан, Мали, Грузию, Ливан, Палестину, Ливию, Сьерра-Леоне, Чад, Центральную Африканскую Республику, Украину и Сирию. Эти военные действия действительно привели к меньшему числу жертв, чем аналогичные вмешательства до и во время «холодной войны». Тем не менее, ключевым является то, что внимание исследователей должно сместиться с грубого подсчета военных или гражданских жертв в сторону того, какое социальное и политическое воздействие оказывают такие войны. С точки зрения социологии, важен не масштаб разрушений и человеческих жертв в результате войны, а то, какие социальные и политические изменения она порождает.
30 Если смотреть на проблему под этим углом, то можно отметить, что большая часть современных войн не вызвала значительных социальных трансформаций. Ни так называемая высокотехнологичная война, которую ведут самые могущественные государства, ни грабительские гражданские войны, которые ведут ополченцы и остатки государственных армий, не создали исторически новых социальных условий. Вспышки гражданской войны, как правило, возникают в регионах, где существующие государственные структуры уже достаточно слабы и подвержены конкуренции со стороны общественных организаций. К ним часто относятся не только соседние государства, но и внутренние конкуренты, тоже недовольные и способные бросить вызов ослабленному государству, а также мировые державы, преследующие свои собственные геополитические амбиции.
31 Очевидно, что это – отнюдь не исторически беспрецедентная ситуация. Формирование европейского государства прошло через очень похожий процесс – оно началось с примерно 1000 государств в XIV в., которые к XVI в. сократились до 500, а к началу XX в. затяжная война способствовала сокращению их числа до 25 [Malešević, 2017; 2010]. По мере того как управление современными общественными организациями становится все более дорогостоящим, государственные структуры, которые не могут удовлетворить спрос нарастающей бюрократизации сил принуждения, часто теряют свою монополию на законное применение насилия. Доминирование гражданских войн сегодня не является новым явлением; они просто стали более заметны ввиду отсутствия войн между могущественными государствами. Но в отличие от их европейских предшественников XV, XVI или XVIII веков, большинство современных гражданских войн не могут быть «доведены» до своего логического завершения, результатом которого было бы меньшее количество более могущественных государств.
32 Основная причина, по которой такие конфликты называются «гражданскими войнами» и ограничиваются существующими государственными границами, заключается в принудительном доминировании международных норм, которые прямо запрещают любое насильственное изменение межгосударственных границ. В предыдущие исторические периоды многие войны, которые начинались как внутригосударственные конфликты, позже, если и когда повстанцы побеждали, превращались в межгосударственные войны. Однако современный геополитический контекст не позволяет осуществить такой переход — от гражданской войны к межгосударственной. В отличие от Мюллера и других сторонников концепции сокращения насилия, рассматривающих существующие нормы о неприкосновенности межгосударственных границ как простое отражение повсеместно разделяемых принципов Просвещения, гораздо более корректно будет рассматривать эти правила как нечто инициированное, навязанное и охраняемое победителями Второй мировой войны. Эти правила являются идеологическим выражением современных геополитических факторов, поскольку они сильно укрепляют геополитический статус-кво.
33 Хотя за последние 20 лет могущественные державы вели многочисленные высокотехнологичные войны и совершали военные интервенции, большинство из этих жестоких конфликтов не привели к серьезным социальным изменениям. Опора на современные технологии, науку и промышленность уменьшила потребность в использовании массовых армий и привела к отмене призыва на военную службу в Европе и Северной Америке. Хотя введение массовой воинской повинности дало начало социально-ориентированному государству, нет достоверных доказательств того, что постоянно растущая профессионализация военных сил непосредственно вызывает сокращение мер социального обеспечения [Lachman, 2010]. Новые технологические достижения в военной области и медицине также сыграли важную роль в сокращении числа человеческих жертв среди военнослужащих могущественных держав. Тем не менее, эти изменения имели мало общего с гуманитарной этикой и цивилизационными процессами, но гораздо больше – с организационной способностью держав применять новые технологии для минимизации политических и военных рисков. Согласно Шоу [Shaw, 2005], по большей части, такая война основана на минимизации рисков для жизни военнослужащих стран Запада путем передачи этих рисков более слабому противнику. Начиная с Фолклендской войны 1982 г. и заканчивая войной в Персидском заливе 1991 г., Косово 1999 г. и самыми последними войнами в Афганистане, Ираке, Ливии и Мали, опора на технологически сложное оружие помогла создать систематическую передачу рисков от выборных политиков к военнослужащим и от западных военных к вражеским боевикам и их гражданским лицам.
34 Тем не менее использование новых технологий и научных достижений не изменило социального и политического контекста войны. То, что в Корейской, Вьетнамской и Афганской войнах осуществлялось с опорой на миллионы новобранцев и массовую мобилизацию целых обществ, теперь достигается за счет использования высотных бомбардировок, запусков ракет на большие расстояния, дистанционно управляемых боевых беспилотных летательных аппаратов, использования подрывных машин и других роботизированных устройств.
35

Будущее войны.

36 Если связь между войной, государством и обществом не была значительно ослаблена, то почему войны стали более редкими и менее смертоносными? И почему межгосударственные войны были вытеснены гражданскими войнами? Чтобы ответить на эти вопросы, необходимо снова обратиться к исторической социологии войны и ее роли в послевоенном мире.
37 Когда война концептуализируется не как простой политический инструмент воздействия правительств, а как результат сложных и неопределенных исторических процессов, связанных с конкуренцией между социальными организациями, то ее распространение в значительной степени зависит от силы и влияния конкретных социальных организаций. Исторические свидетельства доказывают, что рост числа военных действий, как правило, связан с увеличением потенциала социальных организаций.
38 Так, исследователи выделяют несколько периодов революционного роста военных действий, начиная с южной Месопотамии в конце IV – начале III тыс., восточного Средиземноморья и Китая в конце I тыс. до н. э., а также роста числа войн в Европе между 1500-ми и 1945 гг. [Levy, Thompson, 2011]. Во всех трех периодах можно наблюдать значительную взаимосвязь между войной, развитием государства и социальными трансформациями. Связь между войной, государством и обществом породила беспрецедентные социальные изменения в военной (численность армии, производство оружия), общественной (урбанизация, технологические изобретения, переход к массовому производству в сельском хозяйстве и далее в промышленности) и политической (большая политическая централизация, расширение влияния инфраструктуры) сферах. Прямым результатом этих изменений стала эскалация войн, поскольку постоянно расширяющиеся государства пытались установить региональные гегемонии и/или предотвратить превращение других таких государств в новых политических гегемонов [Levy, Thompson, 2011]. В этом контексте послевоенный период не является концом истории войн. Это всего лишь конец долгосрочного процесса, начатого c военной революции в начале XV в.
39 Тем не менее относительно мирная ситуация, установившаяся в Европе и Северной Америке в течение последних нескольких десятилетий, по-прежнему основывается на аналогичных исторических процессах, которые формировали общественную и политическую жизнь в предыдущие века – организационной мощи и способности крупных социальных организаций, таких как современные национальные государства, устанавливать свое политическое, экономическое, идеологическое и военное господство.
40 В эпоху «холодной войны» биполярная стабильность, взаимно признанная региональная гегемония и угроза ядерного уничтожения предотвратили эскалацию насилия в северном полушарии. Дальнейшее сокращение межгосударственных войн после окончания «холодной войны» тесно связано с беспрецедентным военным превосходством США в сочетании с неспособностью и нежеланием других мощных общественных организационных структур (например, ЕС, России, Китая, Индии) бросить вызов военной и политической гегемонии США. На протяжении большей части последних 60 лет американская военная мощь была настолько подавляющей, что ни одно другое государство, даже Советский Союз на пике своей военной мощи, добровольно не спровоцировало бы войну с США. Военное всемогущество этого государства исторически беспрецедентно: это – единственное государство, которое имеет значительное военное присутствие, включая крупномасштабные армейские базы, в более чем 150-ти странах по всему миру; военный бюджет США больше, чем совокупные военные расходы его следующих десяти конкурентов – КНР, России, Великобритании, Франции, Японии, Индии, Саудовской Аравии, Бразилии, Германии и Италии. Американская авиация настолько мощна, что ни одно другое государство даже близко не приблизилось к их технологическому превосходству, а военные технологии США в области ракет с лазерным наведением, кораблей-авианосцев, заправочных установок, военной робототехники и многих других областях значительно опережают любые другие военные силы в мире [Mann, 2003]. Эта уникальная военная гегемония остается краеугольным камнем современной геополитической стабильности в мире. Военное превосходство США предотвращает любые попытки участия в межгосударственной войне в северном полушарии и решительно препятствует потенциальным вспышкам межгосударственных войн в чрезвычайно широкой зоне интересов США. Тот факт, что американский военный щит (через НАТО или другие механизмы) включает в себя большую часть Европы и Японии, означает, что Pax Americana действует как тормоз для эскалации любых потенциальных конфликтов. В этом смысле, как отмечают Бербанк и Купер [Burbank, Cooper, 2011], Мюнклер [Munkler, 2004] и Манн [Mann, 2003], военная гегемония США во многих отношениях напоминает своих имперских предшественников – военное превосходство Римской, Монгольской и Британской империй сыграло решающую роль в создании длительных периодов мира, не столь отличающихся от периода, который мы переживаем в настоящее время. Следовательно, именно геополитическая конфигурация, а не гуманитарная революция или цивилизационный прогресс, породила Pax Romana, Pax Mongolica, Pax Britannica, так же как и Pax Americana.
41 Несмотря на это, современный мир отличается от своих предшественников значительным увеличением организационного потенциала большинства современных государств и других социальных организационных структур. В то время как Римская, Монгольская и другие империи обычно вели войны против государств со слабой организационной мощью, большинство современных государств обладают высоким инфраструктурным потенциалом, что делает любую потенциальную межгосударственную войну чрезвычайно дорогостоящей и трудной для ведения. В отличие от своих предшественников, которые в большинстве важных аспектов были слабыми политическими организмами, большинство современных государств построены на бюрократических принципах, которые способствуют постоянному расширению их военных возможностей и охвата [Malešević, 2017; 2010]. Например, в то время как Римская империя могла относительно быстро и дешево подчинить себе вождества и королевства сабинян, этрусков, готов, иллирийцев или галлов, межгосударственные войны конца XX-XXI вв., воплотившиеся в Ирано-иракской войне (1980–1988 гг.), чрезвычайно разрушительны, дорогостоящи и сложны для одержания победы. Тем не менее, важно подчеркнуть, что постоянно растущая организационная мощь характерна не не только для государств, но и для других публичных и тайных социальных организаций принуждения (включая террористические сети, частные корпорации, общественные движения). Наиболее ярко это иллюстрирует тот факт, что, несмотря на широкое военное присутствие США, Великобритании и вооруженных сил 47-ми других государств в одной из беднейших и инфраструктурно наименее развитых стран мира, повстанческое движение Талибан вполне успешно ведет в Афганистане партизанскую войну на протяжении более 20 лет. На первый взгляд, это выглядит так, будто самое могущественное государство в мире не может легко побороть одно из самых слабых государств в мире. Но дело в том, что США и их союзники не борются с афганским государством, которое является чрезвычайно слабым в инфраструктурном и организационном отношении, а ведут ожесточенную борьбу с высокоорганизованной, эффективной, иерархической и жестокой повстанческой сетью – Талибаном. В этом смысле Талибан похож на другие повстанческие движения (такие как Хамас, Хезболла или FARC4): все они существенно увеличили свои военные организационные силы за счет национального государства, в котором они живут [Malešević, 2017; 2013а].
4. FARC (Fuerzas Armadas Revolucionarias de Colombia) — леворадикальная повстанческая группировка Колумбии, которая вела партизанскую борьбу в 1960-2010-х гг. (Прим. переводчика).
42 Поэтому, как ни парадоксально, хотя непрерывное расширение организационной мощи было решающим фактором для эскалации тотальных войн XX в., именно этот процесс играет важную роль и в сдерживании межгосударственных войн сегодня. Проще говоря, межгосударственные войны стали редкими и менее смертоносными именно потому, что организационная мощь многих современных государств, и прежде всего США, настолько существенно возросла, что инициирование межгосударственной войны чрезвычайно сложно, дорого и, за исключением пары мощных держав, может привести к огромным разрушениям, если не к полному самоуничтожению.
43 Все это не означает, что всеобщая бюрократизация принуждения в конечном итоге приведет к окончанию войн. Напротив, по мере изменения геополитических и географических конфигураций вполне вероятно, что в долгосрочном будущем возникнут более ожесточенные конфликты между социальными организациями и неустойчивыми властными структурами. Как только Pax Americana ослабеет, а другие государства и негосударственные ассоциации и сети приобретут еще больший организационный потенциал, вероятно, произойдет огромная геополитическая трансформация во всем мире. Более того, по мере усиления климатических и природных изменений, включая глобальное потепление, непрерывный рост численности населения и чрезмерное потребление невозобновляемых ресурсов, характер взаимосвязи между войной, государством и обществом, вероятно, станет еще более заметным. Согласно существующим прогнозам, климатические изменения неизбежно приведут к дальнейшему увеличению выбросов CO2, что в конечном итоге приведет к менее благоприятной для жизни планете – острой нехватке питьевой воды для больших частей мира, резкому росту приливов океанов и морей с периодическими цунами, постепенному исчезновению ископаемого топлива, дефициту полезных ископаемых и нехватке пахотных земель [Mann, 2012]. Эти серьезные изменения, вероятно, не только сделают глобальную экосистему неустойчивой, но и могут привести к организационному коллапсу и потенциальной дезинтеграции государственных структур в некоторых регионах мира. Как только такие государства окажутся неспособными прокормить и защитить своих граждан, это, вероятно, вызовет крупномасштабную миграцию людей, перемещающихся из непригодных в пригодные для жизни регионы. Такое беспрецедентное перемещение населения может спровоцировать насильственную обратную связь.
44 Таким образом, будущие геополитические и климатические трансформации могут привести к совершенно иной действительности, когда некоторые государства будут продолжать наращивать свою организационную мощь и направлять ее на создание крупных военных и вооруженных сил, в то время как другие будут бороться за выживание в останках несостоявшихся государств. Таким образом, в будущем, скорее всего, нас ждет гораздо более антиутопичный мир. С одной стороны, расширенная всеобщая бюрократизация сил принуждения, вероятно, будет использоваться для участия в новых захватнических войнах за скудные ресурсы с одновременным созданием и охраной границ, чтобы исключить потенциальных беженцев. С другой стороны, можно ожидать появления организационных пустошей, населенных группами без гражданства и организациями, борющимися за выживание.
45 Хотя этот почти апокалиптический образ может показаться нереалистичным и надуманным, его мелкомасштабное воплощение уже подтверждается социальной реальностью нескольких современных гражданских войн. От Сомали и Демократической республики Конго до Сирии, Чада, Судана и Йемена можно наблюдать обширные районы разрушенных и экологически пустынных районов, где люди борются за выживание или спасение от бесконечной войны, вызванной нехваткой воды и энергии, периодическим голодом, неизлечимыми инфекционными заболеваниями, постоянной беспризорностью и безработицей [Hironaka, 2005].
46 В отличие от этих зон бедности постоянно растущий организационный потенциал наиболее могущественных держав создает условия для реальной и существенной трансформации войны в будущем – постепенного вытеснения военнослужащих и рабочей силы их роботизированными аналогами. Широкое применение беспилотных летательных аппаратов в Афганистане и Йемене, управляемых «государственными служащими» в Неваде, является вполне убедительным доказательством того, как будут вестись некоторые войны в будущем. Вполне возможно, что на смену сражениям людей придут вооруженные конфликты между роботизированными воинами [Coker, 2013]. В тех случаях, когда человек не находится непременно на полях сражений, но опустошения и разрушения продолжают усиливаться, быстро станет очевидным, насколько бесполезно полагаться на количество человеческих жертв как на барометр степени разрушительности войны.
47

Заключение.

48 Итак, современные исследования войн разделились в ответе на вопрос, идут ли войны на подъем или на спад. В то время как некоторые ученые утверждают, что все формы организованного насилия постепенно, но верно исчезают с нашего горизонта, другие настаивают на том, что вызванные глобализацией «новые войны», наоборот, приводят к еще большему обнищанию и разрушениям. В противовес этим двум концепциям я утверждаю, что вместо того чтобы указывать на радикальную трансформацию, нынешнее состояние войны коренится в той же организационной логике, которая формировала наш мир на протяжении последних 12-ти тысячелетий. Вместо того чтобы рассуждать о глубоком и необратимом сдвиге в историческом развитии и значительном изменении отношения людей к войне, я считаю, что современное сокращение организованного насилия является продуктом конкретных геополитических и организационных факторов. Поскольку эти группы факторов порождаются теми же долгосрочными процессами, которые исторически формировали и продолжают формировать связь между войной, государством и обществом, представляется маловероятным, что институт войны исчезнет в будущем.
49 Пер. с англ. Ю.А. СМИРНОВА

References

1. Bauman Z. (2002) Society under Siege. Cambridge: Polity Press.

2. Bauman Z. (2006) Liquid Fear. Cambridge: Polity Press.

3. Burbank J., Cooper F. (2011) Empires in World History. Princeton: Princeton University Press.

4. Coker C. (2013) Warrior Geeks. London: Hurst.

5. Conrad S. (2006) Globalisation and Nation in Imperial Germany. Cambridge: Cambridge University Press.

6. Elias N. (2000) The Civilizing Process. London: Blackwell.

7. Fry D., Sorderberg P. (2013) Lethal Aggression in Mobile Forager Bands and Implications for the Origins of War. Science. Vol. 341 (6143): 270–273. DOI: 10.1126/science.1235675

8. Fry D.S. (2007) Beyond War. Oxford: Oxford University Press.

9. Gellner E. (1983) Nations and Nationalism. Oxford: Blackwell.

10. Giddens A. (1986) The Nation-State and Violence. Cambridge: Polity.

11. Goldstein J.S. (2011) Winning the War on War. New York: Dutton.

12. Hall J.A. (2000) Globalisation and Nationalism. Thesis Eleven. Vol. 63: 63–79. DOI: 10.1177/0725513600063000006

13. Hironaka A. (2005) Never-ending Wars. Cambridge: Harvard University Press.

14. Hirst P. (2001) War and Power in the 21st Century. Cambridge: Polity.

15. Hirst P. et al. (2009) Globalisation in Question. Cambridge: Polity Press.

16. Kaldor M. (2007) New and Old Wars. Cambridge: Polity Press.

17. Kaldor M. (2013) In Defence of New Wars. Stability. Vol. 2 (1). No. 4: 1–16. DOI: 10.5334/sta.at

18. King A. (2013) The Combat Soldier. Oxford: Oxford University Press.

19. Kobach K. (1993) The Referendum. Dartmouth Publishing: Aldershot.

20. Lachman R. (2010) States and Power. Cambridge: Polity.

21. Levy J., Thompson W. (2011) The Arc of War. Chicago: University of Chicago Press.

22. Lyon D. (2001) Surveillance Society. London: OUP.

23. Malešević S. (2010) The Sociology of War and Violence. Cambridge: Cambridge University Press.

24. Malešević S. (2013a) Nation-States and Nationalisms. Cambridge: Polity.

25. Malešević S. (2013b) Forms of Brutality: Towards a Historical Sociology of Violence. European Journal of Social Theory. Vol. 16. No. 3: 273 – 291. DOI: 10.1177/1368431013476524.

26. Malešević S. (2017) The Rise of Organised Brutality: A Historical Sociology of Violence. Cambridge: Cambridge University Press.

27. Mann M. (1993) The Sources of Social Power II. Cambridge: Cambridge University Press.

28. Mann M. (2003) Incoherent Empire. London: Verso.

29. Mann M. (2012) The Sources of Social Power III. Cambridge: Cambridge University Press.

30. Mueller J. (1989) Retreat from Doomsday. The Obsolescence of Major War. New York: Basic Books.

31. Mueller J. (2009) War Has Almost Ceased to Exist: An Assessment. Political Science Quarterly. Vol. 124. No. 2: 297–321. DOI: 10.1002/j.1538-165X.2009.tb00650.x

32. Munkler H. (2004) The New Wars. Cambridge: Polity.

33. Pinker S. (2011) The Better Angels of Our Nature. New York: Allan Lane.

34. Popper K. (2005) The Logic of Scientific Discovery. London: Routledge.

35. Shaw M. (2003) War and Genocide. Cambridge: Polity.

36. Shaw M. (2005) The New Western Way of War. Cambridge: Polity.

37. Smith A. (2010) Nationalism. Cambridge: Polity.

38. Weber M. (1968) Economy and Society. New York: Bedminster Press.

39. Wimmer A. (2013) Waves of War. Cambridge: Cambridge University Press.

Comments

No posts found

Write a review
Translate