Везде
The Demand of the “Rigidity Turn” for the Sustainable Development: Contours of the Concept
Table of contents
Annotation Estimate Publication content
References Comments
Share
QR
Metrics
The Demand of the “Rigidity Turn” for the Sustainable Development: Contours of the Concept
Annotation
PII
S013216250015998-0-1
DOI
10.31857/S013216250015998-0
Publication type
Article
Status
Published
Authors
Sergey A. Kravchenko 
ORCID: 0000-0003-2528-5703
Occupation: Head of the Department of Sociology; Chief Researcher
Affiliation:
MGIMO-University
Institute of Sociology of FCTAS RAS
Address: Russian Federation, Moscow
Edition
Issue 10
Pages
12-22
Abstract

There has been considered the process of the complication of challenges to the sustainable development under the conditions of the global complexity and the dominance of nonlinear trends. It is shown that to interpret the dynamically complex realities entailing uncertainties and socio-natural turbulence, the sociological “turns” to the instruments of the natural sciences have been justified, which allow to produce more valid knowledge about hybrid, short-lived, “liquid” phenomena. However, they give insufficient attention to the realities with rigid characteristics, which play a significant role in the reproduction of the sustainable development. In this regard, we propose the contours of the concept of the “rigidity turn”, which is focused on studying long-lived phenomena that provide existential and ontological security to man, the functionality of society and nature. There are specifically analyzed the following basic phenomena of stability and sustainability with a immanent humanistic content: “home”; living labor; “super-self” and archetypes; collective ideas and myths; traditions; ritualism as a predictable way of living; institutionalized routines, collective habitus, “track”; praxis; episteme; theological knowledge and religious beliefs; “bridge”. The conclusion is made that the “rigidity turn”, based on the interdisciplinary humanistic knowledge, does not oppose the “turns” that interpret the dispersions of globo-local socium and socio-natural turbulences, but it offers an extension of the subject matter of studying of the sustainable development in the context of justifying the significance of the long-lived and humanistic factors. The author relies on the achievements as of the world sociological thought as well as of Russian sociologists, who have made a significant contribution to the study of cultural, historical and spatial features of the country's transition to a balanced solution of economic, socio-cultural problems in the context of the optimal co-development of human and natural resources, humanization of scientific and technological innovation, preservation of the functionality of the ecological environment.

Keywords
global complexity, nonlinearity, sustainable development, “rigidity turn”, existential and ontological security, human capital, humanism
Received
12.10.2021
Date of publication
19.10.2021
Number of purchasers
6
Views
53
Readers community rating
0.0 (0 votes)
Cite Download pdf
1 Нестабильность социоприродных систем, нежелательные последствия технологических инноваций, учащение природных бедствий и рукотворных катастроф знаменуют новые вызовы устойчивому развитию. Для их изучения в социальных науках были предложены подходы в виде методологических «поворотов», основанных на междисциплинарном синтезе и на изменениях исследовательской оптики. Обоснованный У. Беком «космополитический поворот» нацелен на изучение дезорганизации существующего социального порядка на основе «новой грамматики социального», исходящей из признания взаимовлияния как транснациональных идентичностей и сетей, так и национального[Beck, 2004; Бек, 2012]. «Культурный поворот» Дж. Александера предполагает исследование постмодернистских механизмов, производящих плюрализм смыслов, по существу, политически ангажированных вымыслов, оторванных от объективных культурных и исторических реалий, что драматизирует сознание людей, размывает представления о легитимности и нелегитимности [Alexander, 2017]. «Материалистический» / «материально-культурный поворот», «онтологический поворот» (Б. Латур, Дж. Ло, Дж. Хассард, Д. Хикс) интерпретирует дисперсии социума, обусловленные процессом взаимодействия людей и не-человеческих актантов [Latour, 1987; Латур, 2002; Law, Hassard, 1999; Hicks, 2010]. Дж. Урри известен как автор ряда поворотов – «сложности» [Urry, 2003], «мобильности» [Urry, 2008], «ресурсно-климатического» [Urry, 2011; Urry, 2013], «будущего» [Urry, 2016]. Все вышеназванные повороты изучают реалии, имеющие черты дезорганизации и динамичного усложнения. Они: 1) короткоживущие; 2) становящиеся (по П. Штомпке – находящиеся в непрерывном процессе качественного изменения) [Sztompka, 1991]; 3) инновационные; 4) делокализированые; 5) гибридные (представляют собой социоприродные, биотехнологические образования, социоцифровые, полигендерные сущности), лишенные своей прежней аутентичности и упорядоченности. Знание об этих динамичных и сложных реалиях составляет основу современных подходов к изучению устойчивого развития [Blewitt, 2015; Аткиссон, 2015].
2 Для устойчивого развития существенное значение имеют феномены с ригидными свойствами. Они по своей природе 1) долгоживущие; 2) статичные; 3) традиционные; 4) локализованые; 5) имеют социальную, этническую, культурную специфику, родовую гендерно-половую определенность. Необходимо изучать их комплексное воздействие, но с учетом динамично изменяющихся реалий. Для этого может быть востребован «поворот ригидности», предполагающий свою предметную нишу и задействование междисциплинарного знания с гуманистическим стержнем. Заметим, что понятие ригидности (от лат. rigidus – твердый, жесткий, негибкий) в широком смысле слова используется в значениях противодействия изменениям, сформированным физиологическим и психологическим потребностям с обращением к привычным способам мышления и жизнедеятельности. Применительно к современному сложному обществу речь идет о специфической социально-культурной ригидности, позволяющей ему устойчиво развиваться, не допуская внутреннего распада, противодействуя дисфункциональным воздействиям.
3 Ниже я охарактеризую некоторые типичные проявления ригидности, способствующие устойчивому развитию.
4 1. Начну с «Дома», являющегося «базовой реальностью» жизненного мира человека. Как это выразил А. Шюц, «мы будем понимать под домом нулевую точку системы координат, которую мы приписываем миру, чтобы найти свое место в нем… Он означает, конечно, отцовский дом и родной язык, семью, друзей, любимый пейзаж и песни, что пела нам мать, определенным образом приготовленную пищу, привычные повседневные вещи, фольклор и личные привычки, – короче, особый способ жизни, составленный из маленьких и привычных элементов, дорогих нам». Развивая предложенный до него Ф. Тённисом подход к рассмотрению дома и семьи как первичных форм Gemeinschaft, ближней среды человека, в которой господствуют наиболее тесные и непосредственные отношения, А. Шюц показывает, что «домашние образцы» повседневной жизни формируют социальный порядок, устойчивость которых обеспечивает изменение социума без разрывов: «Конечно, сам образец тоже может изменяться. Но эти изменения медленные, к которым люди адаптируют свою систему интерпретаций, приспосабливая себя к изменениям. Иными словами, система меняется как целое, без разрывов и разломов» [Шютц, 1995: 139, 140]. У разных народов варьируют представления о смысле жизни, полученные в «домашнем мире». Если в странах Запада рациональность, прагматизм и эффективность мыслятся как фундаментальные основания устойчивого развития, то в России рациональность не может быть функциональной без обращения к проблеме обеспечения социальной справедливости и социальной защищенности. Как отмечает Ж.Т. Тощенко, для россиян характерны «стремление к социальной справедливости и социальной защищенности, а также желание понять, какое общество строится» [Тощенко, 2016: 36].
5 2. Живой труд как фактор воспроизводства человеческой креативности и регулирования обмена веществ между обществом и природой. «Труд есть прежде всего процесс, совершающийся между человеком и природой, процесс, в котором человек своей собственной деятельностью опосредствует, регулирует и контролирует обмен веществ между собой и природой» [Маркс, 1969: 188]. Совместный труд объединяет людей, однако «отчужденный труд» разрушает «родовую сущность человека – как природа, так и его духовное родовое достояние – превращается в чуждую ему сущность» [Маркс, 2000: 232]. К. Маркс поставил задачу освобождения людей от однообразного физического труда, чтобы сделать их трудовую деятельность более интеллектуальной, творческой, продуктивной. Однако, выдвигаемые ныне идеи движения к «сверх эффективности», предполагающие элиминацию живого труда вообще, замену человека роботами и искусственным интеллектом, стигматизируя трудовую деятельность как «повинность, реликт прошлых эпох, фактор отчуждения», по существу, находятся за пределами отчуждения – они латентно подрывают экзистенциальные основы существования человека в гармонии с другими людьми и природой. Однако трудовая деятельность была и будет всегда неотъемлемым условием существования и развития любого общества. В этом отношении отрадно, что у российских рабочих отмечается сохранение терминальных трудовых ценностей1, «подкрепляемое остаточными культурными традициями коллективности в труде» [Темницкий, 2017: 145, 159].
1. Труд как самоценность и способ самореализации личности вне зависимости от уровня материального вознаграждения.
6  3. «Сверх-Я», архетипы, ментальность, выполняющие функции легитимизованных ценностей и авторитетов, передающихся из поколения в поколение. По З. Фрейду, «Человечество никогда не живет полностью в настоящем, в идеологиях Сверх-Я продолжает жить прошлое, традиции расы и народа, которые лишь медленно поддаются влияниям современности, новым изменениям, и, пока оно действует через Сверх-Я, оно играет значительную, независимую от экономических отношений роль в человеческой жизни» [Фрейд, 1999: 345]. К. Юнг высказал гипотезу, что коллективное бессознательное формируется на основе архетипов – «первичных моделей» или первичных психических образцов. Архетипы представляют собой стереотипы, коллективно-наследуемые идеи, образцы мышления и поведения [Юнг, 1991]. К. Манхейм отмечал, что на протяжении столетий архетипы регулировали человеческие отношения, выделив их значимые типы: герой, мудрец, дева, святой, кающийся; в области христианского воображения: крещение, отпущение грехов, любовь к ближнему, причастие, добрый пастырь, распятие, искупление. Исчезновение этих архетипов «без замены чем-то другим ведет к дезинтеграции современного жизненного опыта и человеческого поведения» [Манхейм, 1994: 535]. Ригидная природа этих феноменов позволяет оптимистически оценивать возможности их возрождения и задействования как факторов устойчивого развития.
7 4. Коллективные представления и мифы, воспроизводящие реальность в виде народной памяти. Э Дюркгейм рассматривал коллективные представления как «вещи», выражающие коллективные реальности, а также как «своего рода реальность» [Дюркгейм, 1995: 302], которая поддерживает функциональность социальной солидарности как основы общественного порядка. Эта реальность изменяется, но достаточно медленно в контексте углубляющегося разделения труда, что позволяет как социальным группам, так и отдельным индивидам сравнительно легко к ней адаптироваться. Особую функциональность для социальной стабильности имеет миф, включающий идеи о сущности социальных реалий, основанные на фантазиях и особой креативной роли человека [Барт, 2004]. Р. Барт рассматривает миф как механизм скрытого влияния на современное общество. Посредством мифов конструируются долгоживущие коллективные представления, исторической памяти. Но «вечная память» героев не воспроизводится сама по себе – ее необходимо защищать [Романовский, 2013]. Обозначенные феномены особенно важны для противостояния «постправде» [Чугров, 2017: 42-59]. Ее производители не только стремятся реализовать свои ангажированные интересы, но и разрушают основы устойчивого развития политического миропорядка в целом. Анализ коллективных представлений позволяет социологам лучше понимать причины социальных конфликтов и находить пути к их урегулированию.
8 5. Традиция как фактор обратимого времени, связывающий скорость течения повседневной жизни с большей длительностью институтов [Леви-Стросс, 1985]. По Ю. Хабермасу, традиции способствуют взаимопониманию, формируют устойчивое общественное сознание [Habermas, 1984]. Их умаление ведет к дезорганизации смыслов и общественного порядка в целом: «Повседневное сознание, отосланное к традициям, претензии которых на значимость уже отвергнуты, оказывается вне сферы влияния традиционализма и пребывает в состоянии безнадежного распада» [Хабермас, 1993: 136]. Под влиянием вызовов глобализации углубляется процесс «детрадиционализации», суть которого в том, что значимость традиций декларируется, но, по существу, воспроизводятся их симулякры. Тем самым стираются различия между реальными традициями и искусственно созданными, как правило, в меркантильных целях псевдотрадициями. «Традиция, лишенная содержания и подвергшаяся коммерциализации, превращается либо в часть исторического наследия, либо в китч – безделушки из сувенирного магазина в аэропорту» [Гидденс, 2004: 60–61]. Возвращение к устойчивому развитию страны коррелирует с возрождением традиций. «Для современных россиян традиция – это не архаика, а то, что воспроизводится в конкретно-исторических условиях жизни общества и социальных групп в силу своей целесообразности, практической и духовно-нравственной полезности». Особую значимость имеет содержащийся в ней потенциал гуманизма: «в нашей духовной традиции человек жил по-прежнему живет во имя человека, а не во имя денег» [Горшков, 2020: 263, 327].
9 6. Ритуализм представляет собой защитную реакцию на аномию с обращением людей к безопасному и предсказуемому поведению. «Это тип приспособления индивида, лично стремящегося избежать опасностей и неудач посредством отказа от основных культурных целей и приверженности любому обещающему безопасность рутинному распорядку и институциональным нормам» [Мертон, 1992: 111]. Ритуализму свойственен дуализм, основанный на базовых аскриптивных бинарностях: добро – зло; свой – чужой; профанный – сакральный; мужчина – женщина и т.д. Сегодня наибольшие вызовы ритуализму несут: дисперсии добра и зла, когда прежние «определенности» своих и чужих, основанные на национальных мировоззрениях, «исчезли» потому, что, как считает У. Бек, «космополитизированная реальность – это не просто “где-то там”, она представляет собой стратегическую живую реальность каждого» [Beck, 2016: 8]. Процесс глобализации показал условность успеха как главного ориентира в жизни человека, которому они предпочитают фриланс, экзистенциальную и онтологическую безопасность [Барков, Маркеева, 2019: 288].
10 7. Институционализированные рутины, коллективные габитусы, «колея», предрасположенности к социально одобряемой, ранее успешной деятельности воспроизводящие стабильную реальность, чувство безопасности. Рутинизация, считает Э. Гидденс, имеет принципиальное функциональное значение для установления и воспроизводства социального порядка в условиях крайнего динамизма, а также социальных и культурных разрывов, характерных для радикального модерна. Рутинные процедуры обусловливают структурирование того, что происходит в нашей жизни, типично для нее. «Институционализированные рутины» позволяют преодолевать вызовы неопределенности: «Рутина обеспечивает целостность личности социального деятеля в процессе его (ее) повседневной деятельности, а также является важной составляющей институтов общества, которые являются таковыми лишь при условии своего непрерывного воспроизводства... Выполняя рутинные действия, субъекты деятельности обеспечивают и поддерживают чувство онтологической безопасности» [Гидденс, 2003: 111, 385]. По мысли П. Бурдье, социальная среда объективно производит габитус – «систему прочных приобретенных предрасположенностей…, предназначенных для функционирования в качестве структурирующих структур, т.е. в качестве принципов, которые порождают и организуют практики и представления, которые объективно приспособлены для достижения определенных результатов» [Бурдье, 1995: 17–18]. Как считает социолог, эти предрасположенности весьма ригидны, порой, сохраняются на всю жизнь в виде специфических вкусовых пристрастий, характерных для различных социальных групп. Люди придают непропорционально большое значение раннему опыту, не хотят подвергать его сомнению, в результате чего образуется эффект инертности. В последнее время российские социологи обратили внимание на возрастающую роль институционализированных рутин, коллективных габитусов, «колеи» как внутренних факторов преемственности и устойчивости, считая, что они будут определять стратегии динамики власти и социального порядка в России в XXI веке [Розов, 2011].
11 8. Праксис как созидательная активность людей по преобразовываю мира в направлении гуманизации человека и его жизненной среды. Согласно К. Марксу праксис (Praxis) означает преобразующую деятельность людей по утверждению справедливого социального порядка, в котором нет места эксплуатации человека человеком. Представители Франкфуртской школы особый акцент делали на необходимости ненасильственных преобразований, трактовали эмансипацию как освобождения от любого вида насилия над человеческой природой, исходящего от массовой культуры, формальной рационализации, «овеществления» общественной жизни. Они связывали созидательную активность с требованием возрастанием роли культуры, духовности, моральных принципов в организации социального порядка [Хоркхаймер, Адорно, 1997]. Современное видение праксиса предполагает особую ценность человеческого капитала. Лауреат Нобелевской премии Т. Шульц утверждает, что лучшим ответом на вызовы неспокойного мира является «инвестирование в людей» [Schultz, 1981]. Приумножение человеческого капитала позволяет акторам лучше проявить индивидуальность, креативное мышление, что становится решающим фактором их адаптации к неопределенностям. Праксис относительно природных ресурсов вновь востребован. Э. Гидденс отмечает, что радикальный модерн несет с собой «конец природы» – в том смысле, что окружающий мир человека перестает быть для него чем-то внешним и все больше превращается в творение самого человека [Гидденс, 2004: 44]. Ресурсы, по его мнению, не существуют сами по себе, они становятся таковыми только благодаря человеческой деятельности, от характера которой зависит устойчивость социально-природного порядка. Одним из существенных вызовов является нынешнее меркантильное использование ресурсов, имеющее дегуманизированные последствия для биосферы, изменяющие условия функционирования всего живого на планете и вызывающие эффекты, которые социолог интерпретирует так: «люди находят для себя трудным с таким же уровнем реальности отнестись к будущему, с каким они относятся к настоящему» [Giddens, 2009: 2]. Ч. Перроу главными вызовами устойчивому развитию считает «нормальные аварии», под которыми понимает катастрофы, вызванные не конкретной человеческой ошибкой, а уязвимостями сложных социо-техно-природных систем, предрасположенных к «нормальным» сбоям, даже при хорошем менеджменте и полном внимании к безопасности [Perrow, 1999]. Последствия разного рода дегуманизаций провоцируют экологические катастрофы. В этой связи В.Н. Яницкий выделяет три состояния человеческих сообществ, в которых они проявились: пред-катастрофное, катастрофа и ее последствия для человека и природы [Яницкий, 2013].
12 9. Эпистема как культурно-когнитивное априори. По М. Фуко, эпистема представляет собой базовые характеристики глубинной структуры мышления и научного теоретизирования, касающиеся как правил, отвечающих определенным критериям построения как отдельных теорий, так и целых отраслей знания. Согласно его теории «археологии знания», формы «эпистем» включают в себя набор дискурсивных правил, которые формируют надындивидуальный порядок, характерный для определенного исторического времени [Фуко, 1996]. Следует отметить также амбивалентный смысл эпистемы, выражающейся в ее предрасположенности как к разрывам, так и к ригидности. Фуко предлагает нелинейную интерпретацию истории, основанную на идее естественности разрывов между эпистемами, что влечет за собой изменения в мышлении и поведении людей. При этом глубинная структура мышления задает характер дискурсивных практик людей, живущих в конкретных культурных реалиях, что является, к примеру, наряду с близкородственными языками главным фактором, сближающим русских, украинцев и белорусов.
13 10. Теологическое знание и религиозные верования, воспроизводящие духовность, сакральность, а также базовые моральные ценности, представления о добре и зле. Хотя у научного и теологического знания разные критерии истины, их представители сотрудничают в такой общей предметной сфере, как мир, гуманизм, социальное согласие, устойчивость [Хабермас, 2002: 120–125]. Пример диалогового сотрудничества представителей науки и религии демонстрируют социолог З. Бауман и академический теолог С. Обирек, вместе выступают против тех, кто претендует на монополию в понимании добра и зла, добродетели и порока, истины и лжи [Bauman, Obirek, 2015]. Чтобы эффективно противостоять усложняющимся вызовам устойчивому развитию, требуются интегральные интеллектуальные подходы и совместные усилия представителей науки и религии. Они уже формируются применительно к исследованию побочных влияний на устойчивость социального и природного мира новейших технологий, особенно цифровизации. Так, канадский социолог У.Х. Вандербург утверждает, что цифровые технологии, сфокусированные на прагматическую эффективность, умаляют значимость символической культуры и человеческого духа: «мы все более уподобляемся компьютерам…, переформатируемся в образ техники» [Vanderburg, 2016: 378]. Подобную озабоченность высказал Патриарх Кирилл на встрече с учеными-физиками: «Мы с вами живые свидетели рождения нового мифа – мифа трансгуманизма, который отражает веру в самоценность научно-технического прогресса… Не очевиден ли сегодня трагический сдвиг фокуса внимания с сущностных вопросов в сторону увлеченности технологиями? Не превращаемся ли мы из субъекта процесса в его объект, от которого лишь требуется соответствовать просчитанным машинами алгоритмам поведенческих реакций для эффективной поддержки общества потребления? Не надорвали ли мы, увлекшись манящими горизонтами новых перспектив, ту самую страховочную нить, которая связывала нас с нами же, с просто людьми?»2. Российские социологи отметили амбивалентные последствия от внедрения цифровизации в публичное управление [Василенко, Зотов, 2020: 4-16]. Для обеспечения гармонии между социумом и природой важно в процессе цифровизации обеспечить воспроизводство добра, духовности и гуманизма, что видится в переходе к гуманистическому цифровому повороту [Kravchenko, 2019: 397-405].
2. Слово Святейшего Патриарха Кирилла на встрече с учеными во Всероссийском научно-исследовательском институте экспериментальной физики в Сарове // Русская православная церковь. 2019. 31 июля. URL: >>>> (дата обращения: 01.07.2021).
14 11. «Мост» как исторически сложившее соединение людей в условиях их противостояния разобщению. Как отмечает Г. Зиммель, мост представляет собой не только сооружение, соединяющее берега реки или чего-либо, но и материализацию нашей воли к расширению социальных связей: «человеческое стремление к соединению наталкивается не просто на пассивную разобщенность пространства, но на специфически активную его конфигурацию. Преодолевая это пространство, мост символизирует экспансию нашей воли в пространстве» [Зиммель, 2013: 146]. В России мосты играют особую роль, соединяя в единое целое центр с периферией, мегаполисы, большие и малые города, деревни, являясь тем самым фактором стратегической устойчивости. В последние годы исследования по этой тематике активизировались. Так, монография «Региональная социология» предлагает инновационные решения проблем консолидации социального пространства России [Маркин, 2015]. Выявлено место российских мегаполисов в условиях глобальных социально-экологических вызовов [Яницкий, 2018: 5-16] и что значимо – их адаптивные функции [Маскаев, Чикарова, 2017: 108-114]. В значительной степени благодаря мостам малые города выходят за пределы своего прежнего географического пространства [Черныш, Маркин, 2020].
15 Каждый исторический этап в развитии человечества предполагает строительство новых мостов. Современные вызовы устойчивому развитию востребовали как бережное отношение к ранее воздвигнутым, так и создание принципиально новых мостов на базе сотрудничества представителей разных областей научного знания. XVIII Всемирный социологический конгресс проходил под девизом: «мосты, соединяющие всевозможные расколы социологии ради более равного мира». К. Хасегава, руководитель Японского организационного комитета Конгресса, видит в формирующемся содружестве ученых «мост, связующий Восток и Запад, Юг и Север, женское и мужское, прошлое и будущее, молодое и старое, природу и общество, соединяющего всевозможные расколы социологии ради более равного мира» [Hasegawa, 2014: 17]. Такое видение роли современного моста способствует не только развитию сетевых взаимоотношений социологии с другими социальными и естественными науками, но и создает перспективную основу устойчивого развития. Ныне зиммелевская диалектика соединения – разъединения проявляется в более сложных формах: интенсифицировались попытки разрушения мостов в угоду сиюминутным интересам властвующих элит; Covid-19 стал фактором изоляционистских тенденций; Интернет не только соединяет людей, но латентно способствует воспроизводству цивилизационного и культурного противоборства; гибридные войны создают анклавы нового типа; участившиеся социоприродные катастрофы, обусловленные как прагматической человеческой деятельностью, так и климатической турбулентностью, травмируют людей. Вместе с тем, однажды построенный мост продолжает обеспечивать функциональность устоявшихся экономических, политических, культурных и научных связей, которые вносят существенный вклад в устойчивое развитие.
16 Таким образом, предлагаемый «поворот ригидности» основан на интегральном задействовании социального, естественно-научного и гуманистического знания, выработанного всем человечеством. Он не противостоит апробированному теоретико-методологическому инструментарию, нацеленному на изучение становления глобальной сложности и нелинейности, а предлагает иной ракурс исследования, расширяющий предметную сферу изучения устойчивого развития. Квинтэссенция «поворота ригидности» состоит в обосновании значимости долгоживущих факторов, имманентно включающих компоненты гуманизма, необходимые для устойчивого развития. Эти факторы создавались людьми в течение всей человеческой истории, потенциал их функциональности оказался востребован для противодействия дезорганизациям, хаотическим и травматическим тенденциям. «Поворот ригидности» позволяет учесть проявления как внешних, так и внутренних причин современной усложняющейся социоприродной динамики. Его принципы могут стимулировать практическую разработку нового типа управления нелинейными процессами, нацеленного на достижение интерфейса динамичного, «текущего» и долгоживущего, стабильного, инноваций и традиционности, глобального и локального, опираясь на содержащиеся в них гуманистические компоненты. Синергетическое использование всех обозначенных выше поворотов позволит выработать более валидное знание гуманистического типа, на основе которого возможен баланс национальных и космополитических трендов устойчивого развития [Kravchenko, 2021], что в конечном счете стимулирует формирование межгосударственных подходов к сбережению человеческого капитала и природных ресурсов. Движение к устойчивому развитию невозможно без соответствующих усилий всех международных акторов. Россия вырабатывает свою стратегию устойчивого развития, в которой значительное место отводится долгоживущим факторам стабильности.

References

1. Alexander J.C. (2017) The Drama of Social Life. Cambridge: Polity Press.

2. Atkinsson A. (2015) The ISIS Agreement: How Sustainability Can Improve Organizational Performance and Transform the World. Moscow: Binom. (In Russ.)

3. Barkov S.A., Markeeva A.V. (2019) Downshifting as Postmodernism in Action. Vestnik Moskovskogo universiteta. Seriya 18. Sotsiologiya i politologiya [Moscow State University Bulletin. Series 18. Sociology and Political]. Vol. 25. No. 4: 288–308. DOI: 10.24290/1029-3736-2019-25-4-288-308. (In Russ.)

4. Barthes R. (2004) Mythologies. 2nd ed. Moscow: Izd-vo im. Sabashnikovyh. (In Russ.)

5. Bauman Z., Obirek S. (2015) Of God and Man. Cambridge: Polity Press.

6. Beck U. (2004) The Cosmopolitan Turn. In: Gane N. (ed.). The Future of Social Theory. London: Continuum: 143–166.

7. Beck U. (2012) Living in the World Risk Society: The Cosmopolitan Turn. Vestnik Moskovskogo universiteta. Seriya 12. Politicheskie naiki [Moscow University Bulletin. Series 12. Political Science]. No. 5: 35–52.

8. Beck U. (2016) The Metamorphosis of the World. Cambridge: Polity Press.

9. Blewitt J. (2015) Understanding Sustainable Development. 2nd ed. London: Routledge.

10. Bourdieu P. (1995) Structures, Habitus, Practices. In: Modern Social Theory: Bourdieu, Giddens, Habermas. Novosibirsk: Novosibirsk. un-t: 16–31. (In Russ.)

11. Chernysh M.F., Markin V.V. (eds) (2020) Spatial Development of Small Towns: Social Strategies and Practices. Moscow: FNISTs RAN. (In Russ.)

12. Chugrov S.V. (2017) Post-Truth: Transformation of Political Reality or Self-Destruction of Liberal Democracy? Polis. Politicheskie issledovaniya [Polis. Political Studies]. No. 2: 42–59. DOI: 10.17976/jpps/2017.02.04. (In Russ.)

13. Durkheim E. (1995) Value Judgments and Judgments of Reality. In: Durkheim E. Sociology: Its Subject, Method, Purpose. Moscow: Kanon: 243–259. (In Russ.)

14. Foucault M. (1996) The Archaeology of Knowledge. Kiev: Nika-Center. (In Russ.)

15. Freud S. (1999) Introduction to Psychoanalysis. Lections 16–35. St. Petersburg: Aletheia SPb. (In Russ.)

16. Giddens A. (2003) The Constitution of Society: Outline of the Theory of Structuration. Moscow: Akadem. proekt. (In Russ.)

17. Giddens A. (2004) Runaway World: How Globalization is Reshaping our Lives. Moscow: Ves’ Mir. (in Russ.)

18. Giddens A. (2009) The Politics of Climate Change. Cambridge: Polity Press.

19. Gorshkov M.K. (2020) “There is Such a Profession – Learn about Society”: Selected Articles, Interviews, Biographical Revelation. Moscow: Ves Mir. (In Russ.)

20. Habermas J. (1984) The Theory of Communicative Action. Vol. 1: Reason and Rationalization of Society. Boston: Beacon Press.

21. Habermas J. (1993) The Interconnections between System and Life World under Late Capitalism. Thesis. Vol. 1. No. 2: 123–136. (In Russ.)

22. Habermas J. (2002) Faith and Knowledge. In: Habermas J. The Future of Human Nature. Moscow: Ves’ Mir: 115–132. (In Russ.)

23. Hasegawa K. (2014) Welcome from the Chair of the Japanese Local Organizing Committee. In: XVIII ISA World Congress of Sociology, July 13–19. Yokohama: 17.

24. Hicks D. (2010) The Material-Cultural Turn: Event and Effect. In: The Oxford Handbook of Material Culture Studies. Oxford Univ. Press: 25–98.

25. Horkheimer M., Adorno T. (1997) Dialectic of Enlightenment: Philosophical Fragments. Moscow: Medium; Yuventa. (In Russ.)

26. Jung K.G. (1991) Archetype and Symbol. Moscow: Renaissance. (In Russ.)

27. Kravchenko S.A. (2019) Sociology on the Move: The Demand for Humanistic Digital Turn. Vestnik RUDN. Seriya: Sotsiologiya [RUDN Journal of Sociology]. Vol. 19. No. 3: 397–405. DOI: 10.22363/2313-2272-2019-19-3-397-405.

28. Kravchenko S.A. (2021) Complex Risks of COVID-19 Pandemic: Possible Metamorphization of National into Cosmopolitan Sustainable Development. Sustainability. Vol. 13. No. 5. Article no. 2976. DOI: 10.3390/su13052976.

29. Latour B. (1987) Science in Action: How to Follow Scientists and Engineers through Society. Cambridge, MA: Harvard Univ. Press.

30. Latour B. (2002) Give Me a Laboratory and I will Raise the World. Moscow: Logos. (In. Russ.)

31. Law J., Hassard J. (eds) (1999) Actor Network Theory and After. Oxford: Blackwell.

32. Lévi-Strauss C. (1985) Structural Anthropology. Moscow: GRVL. (In. Russ.)

33. Mannheim K. (1994) Diagnosis of our Time: Wartime Essays of a Sociologist. Moscow: Yurist. (In Russ.)

34. Markin V.V. (ed.) (2015) Regional Sociology: Problems of Consolidating the Social Space of Russia. Moscow: Novyi khronograf. (In Russ.)

35. Marx K. (1969) Capital. Moscow: IPL. (In Russ.)

36. Marx K. (2000) Economic and Philosophic Manuscripts of 1844. In: Marx K. Sociology: Collection of the Papers. Moscow: KANON-Press-Ts: Kuchkovo Pole: 41–174. (In Russ.)

37. Maskaev A.I., Chikarova G.I. (2017) Modern Megalopolis and its Influence on Adaptation of Professional Actors in Russia. Vestnik Adygeyskogo gosudarstvennogo universiteta. Seriya: Regionovedeniye: filosofiya, istoriya, sotsiologiya, yurisprudentsiya, politologiya, kul'turologiya [The Bulletin of the Adyghe State University. Regional Studies Series: Philosophy, History, Sociology, Jurisprudence, Political Science, Cultural Studies]. Iss. 1(194): 108–114. (In Russ.)

38. Merton R. (1992) Social Theory and Social Structure. Sotsiologicheskie issledovaniya [Sociological Studies]. No. 3: 104–114. (In Russ.)

39. Perrow Ch. (1999) Normal Accidents: Living with High Risk Technologies. New Brunswick, NJ: Rutgers Univ. Press.

40. Romanovskiy N.B. (2013) New in Sociology – the “Memory Boom”. In: New Ideas in Sociology. Moscow: Uniti-Dana: 13–23. (In Russ.)

41. Rozov N.S. (2011a) Tracks and Passes: Macrosociological Foundation of the Strategy of Russia in the 21st Century. Moscow: ROSSPEN. (In Russ.)

42. Schultz T.W. (1981) Investing in People. University of California Press.

43. Schutz A. (1995) Returning Home. Sotsiologicheskie issledovaniya [Sociological Studies]. No. 2: 137–145. (In Russ.)

44. Simmel G. (2013). Bridge and Door. Sotsiologiya vlasti [Sociology of Power]. No. 3: 145–150. (In. Russ.)

45. Sztompka P. (1991) Society in Action: The Theory of Social Becoming. Chicago: University of Chicago Press.

46. Temnitskiy A.L. (2017) The Correlation between Terminal and Tool Labor Orientations among Russia’s Employed Population (A Comparative Analysis). Sotsiologicheskiy zhurnal [Sociological Journal].Vol. 23. No. 3: 144–162. DOI: 10.19181/socjour.2017.23.3.5368.

47. Toshchenko Zh.T. (2016) The Main Meanings of the Russian World. In: The LIfe World of Russians: 25 Years Later (Late 1980s − Mid 2010s). Moscow: TsSPiM. (In Russ.)

48. Urry J. (2003) Global Complexity. Cambridge: Polity Press.

49. Urry J. (2008) Mobilities. Cambridge: Polity Press.

50. Urry J. (2011) Climate Change and Society. Cambridge: Polity.

51. Urry J. (2013) Societies Beyond Oil. London: Zed.

52. Urry J. (2016) What is the Future? Cambridge: Polity.

53. Vanderburg W.H. (2016) Our Battle for the Human Spirit: Scientific Knowing, Technical Doing, and Daily Living. Toronto: University of Toronto Press.

54. Vasilenko L.A., Zotov V.V. (2020) Digitalization of Public Administration in Russia: Risks, Casuses, Problems. Tsifrovaya sotsiologiya [Digital Sociology]. Vol. 3. No. 2: 4–16. DOI: 10.26425/2658-347X-2020-2-4-16. (In Russ.)

55. Yanitsky O.N. (2013) Environmental Disasters: Structural and Functional Analysis. Moscow: IS RAN. (In Russ.)

56. Yanitsky O.N. (2018) Socio-ecological Challenges to Russian Megalopolises. Obshchestvennyye nauki i sovremennost [Social Sciences and Contemporary World]. No. 1: 5–16. (In Russ.)

Comments

No posts found

Write a review
Translate