Станислав Лем, признанный классик научно-фантастической литературы, один из самых популярных польских авторов ХХ в., прекрасно известный также и нашему читателю, вряд ли связывается в сознании последнего с опытом Холокоста. Да и в Польше более полувека этот факт ускользал от внимания читателей и литературоведов. В первую очередь это, очевидно, связано с тем, что на протяжении почти всей своей жизни сам писатель молчал и о своем еврейском происхождении, и о пережитом во время войны (даже в автобиографическом «Высоком замке», повествующем о детских годах, проведенных в довоенном Львове, Лем тщательно избегает <em>любых</em> упоминаний, любых деталей, которых могли бы натолкнуть читателя на возможные аллюзии). Лишь в последние годы великий польский фантаст начал говорить о своих корнях.

В этом смысле Лем отнюдь не является исключением – многие уцелевшие на территории Польши или вернувшиеся сюда после войны евреи десятилетиями продолжали скрывать свое происхождение, зачастую даже от собственных детей. Молчание выживших имело причины как субъективно-психологические (дистанцирование от опыта смерти, «не умещавшегося» в рамки жизни), так и связанные с социологией, макропсихологией, государственной политикой. В послевоенной Польше Холокост трактовался лишь как один из многих элементов гитлеровской политики, лагерь Аушвиц-Биркенау в 1947 г. был объявлен памятником мученичества «<em>польского и</em> других» народов, из массового сознания тщательно вытеснялся тот факт, что жертвами нацистов стали <em>прежде всего</em> евреи. Бытовой антисемитизм был по-прежнему весьма силен, вплоть до погромов, самые крупные из которых – в Кракове в августе 1945 г. и в Кельце в июле 1946 г. – вызвали панику и первую волну массовой эмиграции евреев из Польши.

Однако, как блестяще показывает автор книги, память о Холокосте присутствует едва ли не во всех текстах Лема. Но присутствует она в зашифрованном виде, проявляясь то в умолчаниях, то в случайных, на первый взгляд, сценах, то во внезапных сюжетных поворотах, то в гротескных образах, а прежде всего – облекаясь в форму научно-фантастических реалий. Это также объясняет, почему значимый пласт творчества автора не только весьма известного, но и достаточно исследованного так долго оставался непрочитанным (добавим, что подобным образом запечатленная путем метонимии, метафор, аллюзий, мистификаций постпамять о Холокосте таких польских авторов, как, например, Эва Курылюк или Магдалена Тулли, также долгие годы ускользала от внимания литературоведов и зачастую приводила к неверной интерпретации их произведений).

А. Гаевская ставит своей задачей рассмотреть творчество Лема в новом контексте (точнее – в ряде контекстов) – как значимый элемент важнейших течений польской послевоенной прозы (прежде всего тех, для которых травма войны стала базовым опытом – литературы «поколения Колумбов», малого реализма, литературы «интеллигентских расчетов» и пр.) – и сосредоточить свое внимание на проблеме связи научно-фантастических текстов с историей ХХ в. и личным опытом писателя.

Автор книги, чье название – «Холокост и звезды» говорит само за себя, доказывает, что сквозь футурологические образы Лема явственно проступает реальное прошлое и реальные травмы, закамуфлированные, но вполне поддающиеся идентификации аллюзии на конкретные исторические и биографические события. С этой позиции Гаевская заново анализирует весь массив текстов писателя.

Станислав Лем для Гаевской – фигура, парадоксальным образом заключающая в себе движение и неподвижность, будущее и прошлое, футурологию и реконструкцию уничтоженного мира. Герой Лема, как показывает анализ текстов, не свободен от хронотопа, связанного с еврейской памятью Львова – города, где писатель родился, провел детство, а затем оказался свидетелем и уцелевшей жертвой Холокоста. Жертвой, обреченной на молчание. Исторический контекст книги охватывает период с XIX в., когда началась полонизация галицийских евреев, до 1970-х годов («Открывая никогда не рассказанную напрямую историю изгнанной из Львова жертвы нацизма, – говорит Гаевская, – я была вынуждена реконструировать также и способ функционирования писателя в меандрах культурной политики ПНР, а также послевоенного антисемитизма. […] Смерть близкого родственника в результате погрома в Кельце, деятельность несвободного Союза польских литераторов – все подтверждало опасения Лема, что рассказ о собственном прошлом может быть использован против него и его близких. Это означало, что и после войны Станислав Лем не мог выйти из укрытия» (s. 219)).

Исследовательница реконструирует ряд неизвестных прежде фактов жизни писателя (прежде всего, касающихся периода немецкой оккупации) и исправляет несколько распространенных ошибок, присутствовавших в биографиях Лема. Писатель утверждал, что узнал о своем еврейском происхождении лишь после принятия Нюрнбергских расовых законов (1935 г.), однако Гаевская уверена, что это не так – родители Лема, ассимилированные польские евреи, не порвали со своими корнями, и эта часть жизни проходила на глазах у мальчика или касалась его непосредственно: активное участие в жизни еврейской общины Львова, уроки иудаизма и пр. Лем уцелел во время так называемого тюремного погрома 30 июня 1941 г., а затем во время массовых расстрелов на улицах Львова, несколько месяцев провел в львовском гетто, откуда сбежал по поддельным польским документам, позволившим ему устроиться на работу в немецкую компанию; почти все многочисленные родственники погибли в оккупированном Львове, в концлагере Белжец и во время послевоенного погрома в Кельце.

Гаевская последовательно и скрупулезно выявляет отзвуки трагической судьбы еврейского населения Львова и равнодушие свидетелей в различных произведениях Лема, от реалистических (как, например, первый роман писателя – «Больница Преображения») до научно-фантастических (где они скрыты в виде аллюзий, ассоциаций и сравнений, замаскированы реалиями космических путешествий и футурологического хронотопа).

Несомненной удачей автора монографии представляется продуманная мозаичная структура (три главы – «Лем(берг)ленд», «Раскол», «Холокост в Космосе» – делятся на небольшие разделы, в которых анализируются конкретные случаи и формы зашифровывания исторической и личной травмы – «Утраченный город», «Гетто», «Отец», «Трактат о забвении», «Уцелевший», «Свидетель», «Обрубки», «Селекция роботов», «Призраки и духи» и др.), синтез анализа художественного текста и критического прочтения источников, использование биографического, а также автобиографического материала (поездки во Львов, работа в архивах, переписка с женой писателя).

«Нарративные щели» или «тени» (как именует их Гаевская) трагедии Уничтожения проступают в сравнениях, метафорах, деталях архитектуры, топонимах, именах, портретах, конкретных сценах и пр. Лем, по словам исследовательницы, контрабандой пронес Холокост и свои воспоминания о нем в космос и оставил там для будущих читателей. Так, например, анализ с этой перспективы научно-фантастического цикла «Рассказы о пилоте Пирксе» дает Гаевской право назвать один из рассказов космической версией стихотворения Чеслава Милоша «Campo di Fiori», отсылающей читателя к знаковому тексту, в котором, вероятно, впервые в польской литературе (1943 г.) отразился вытеснявшийся затем десятилетиями из коллективной памяти опыт стыда из-за равнодушия польского населения к уничтожению еврейских соседей. Другой рассказ цикла содержит в себе причудливо закамуфлированную аллюзию с самим механизмом замалчивания страшного прошлого. Обращаясь к «Звездным дневникам Ийона Тихого», Гаевская анализирует фрагмент, отсылающий к сценам селекции в лагерях смерти, и исследует художественно-психологические причины, побудившие автора прибегнуть к иронической дистанции. В образах и мотивах текстов Лема, связанных с проблемой человеческого тела, Гаевская видит проявление травмы тотального физического уничтожения.

Исследуя отзвуки военного опыта Лема, автор прибегает к категориям свидетеля и выжившего, инструментарию, разработанному в научных трудах, посвященных непосредственно Холокосту. Военные мотивы у Лема не сводятся к сценам военного насилия, они охватывают и такие аспекты, как принудительные перемещения, эхо которых Гаевская находит, в частности, в образах главных героев, которые порой напоминают беженцев, странствующих через далекие галактики. «Возникает чувство, будто им некуда возвращаться», – пишет Гаевская (так, например, герой одного из ранних романов, антиутопического «Возвращения со звезд», вернувшись на Землю из космической экспедиции, во-первых, находит родную планету совершенно неузнаваемой, во-вторых, страдает от воспоминаний о гибели коллег-астронавтов. Психиатр, в котором Гаевская видит alter ego самого Лема, советует ему ни с кем не делиться этими воспоминаниями, ведь рассказывая другим о пережитом, он лишь усугубляет свою изоляцию. Это роднит героя с поведением выживших. В самом деле, память о Холокосте оказывалась травмирующей двояко – не только сама по себе, но и как опыт, который не только не мог быть символически «обменян» на чувство гордости за предков и признание в обществе, но, напротив, представлял собой весьма рискованный капитал: коллективная травма парадоксальным образом переживалась как индивидуальная.

Анализ текстов заставляет исследовательницу сделать вывод, что эксперименты Лема с литературными жанрами и поэтиками, трансформация им привычных нарративных схем и гротескная форма, в которую он облек свои философские размышления, позволили писателю вырваться из капкана молчания. Гаевская предлагает взглянуть на творчество Лема как на необычную форму личного документа, зашифрованную автобиографию. И несмотря на присутствие спорных гипотез (например, касающихся некоторых топонимов или не всегда подтвержденной документально проекции сведений, известных из исторических трудов, на индивидуальный опыт Лема и, далее, его героев), эта смелая и увлекательная книга значительно расширяет наши представления не только о послевоенной польской литературе и ее разнообразных контекстах. Исследование Гаевской можно назвать плодотворным ответом на упрек, брошенный в свое время Домиником Ла Капра тем, кто занимается исторической травмой и упускает из виду <em>нереалистические</em> формы повествования, способные значительно обогатить рефлексию над проблемами отсутствия и утраты: «Странно, что теоретики, осознающие это, рассуждая о наррации, тем не менее подразумевают наиболее традиционные ее формы (особенно реализм XIX в., интерпретируемый к тому же достаточно узко)» [1. S.83].