Мария Майерова – одна из выдающихся фигур чешской литературы ХХ в., журналист, публицист, политический активист рабочего коммунистического движения и признанный классик литературы. После «бархатной» революции она была издателями и литературоведами забыта почти на 20 лет, однако в последние годы интерес к ней возвращается. Прежде всего исследователей интересует нереалистические элементы эстетики писательницы. В 2006 г. появляется статья Марии Мравцовой «Плотина, авангардный роман Марии Майеровой» [1], где автор обратилась к той стороне поэтики, которая выходит за рамки соцреализма – к мозаичности и монтажности сюжета и к кубичности описаний. В 2010 г. этот антиутопический роман «Плотина» был впервые переиздан, мало того – после смены политического режима это было первое переиздание Майеровой вообще. В том же году выходит книга Даны Нывтловой «Мария Майерова. Фам-фаталь чешского авангарда» [2] с подзаголовком «Мария Майерова – чешская коммунистка сквозь призму феминизма», где жизнь и творчество писательницы рассматриваются в гендерном аспекте и с точки зрения истории феминистического движения. Таким образом, спустя более чем 15 лет, величайшая представительница чешской литературы начинает вновь привлекать внимание исследователей, но уже в другом ракурсе, вне канонов соцреализма. И Мария Майерова в этом смысле не единственный автор ХХ в., возвращение к крупным писателям отвергнутой идеологии является частью общей тенденции.

Утопическая «волна» в чешской литературе межвоенного периода оставила огромное количество художественных и публицистических текстов, причем первые – в основной массе утопии со знаком «минус» (если не брать в расчет авторов массовой продукции), это произведения К. Чапека, Я. Вайсса, И. Гауссманна, Э. Вахека и др. Мир этих антиутопий – мир современной авторам цивилизации, апофеозом развития которой стала Первая мировая война.

Утопичность со знаком «плюс» среди «признанных» проявляется, в первую очередь, в документально-художественных жанрах (путевых очерках), а их утопический мир – это мир советской России. Уникальность этого феномена в том, что, с одной стороны, авторы подобных текстов (утопий со знаком «плюс», дающих образ идеального мира) были сторонниками революции, представителями левого политического крыла, изначально настроенными на положительное изображение страны Советов, а значит – являлись носителями утопического сознания и, намеренно или нет, несмотря на документальную природу очерка, пропускали в ткань текста жанровые маркеры утопии. С другой стороны, победа революции в России и полное переустройство общества в соответствии с социалистическими доктринами сами по себе были утопическим проектом, претворившимся в жизнь, что также направляло восприятие в определенное русло. Таким образом, и субъект восприятия (чешские писатели), и объект восприятия (советская Россия) еще до создания текстов предопределили их утопическое наполнение.

Как и другим убежденным коммунистам, Майеровой было присуще утопическое сознание, которое находит выражение в ее текстах. Изображая советскую Россию, впервые посетив ее в 1924 г., в изданной в следующем году книге очерков «День после революции» писательница претендует на историческую правду, и, тем не менее, получившийся образ, сказку из детства Майеровой, можно называть утопическим – даже в очерк проникают жанровые элементы утопии [3].

В романе «Плотина» (книгой вышел в 1932 г.) писательница демонстрирует другую сторону утопического сознания и создает утопический текст на этот раз намеренно (в отличие от очерков), а именно – антиутопию, хотя, что касается жанра, она значительно отступает от канона. Этот роман выделяется на фоне десятков утопических и антиутопических романов, к тому времени вышедших в Чехии, прежде всего тем, что автор, переносясь в недалекое будущее и критически изображая пражское общество накануне готовящейся «утопической» революции и подрыва строящейся плотины, утопическую форму выбирает из цензурных соображений (о чем она сама потом напишет), тем самым словно насмехаясь над жанром не только утопии (что и есть суть жанра антиутопии), но и над антиутопией (это проявилось и в том, что подрыв плотины оказался фикцией), таким образом она вновь возвращает читателя к утопии, но уже воспринимаемой писательницей как достижимая реальность (сравним с арифметическим «минус на минус дают плюс») [4].

В своем раннем романе «Площадь Республики» (1914), созданном под впечатлением от поездки во Францию и основанном на реальных событиях (в 1906 г., например, в Париже взорвали бомбу анархист Стрига и его товарищ, студент Александр Соколов), Майерова описывает быт и характеризует взгляды французских анархистов. В свое время это произведение стало уникальным явлением, поскольку было единственным успешным политическим романом [5. С. 225226]. Написан он был до Октябрьской революции и до обретения Чехией независимости от немцев, т.е. и национальная, и социалистическая утопия еще не были для автора настолько возможны в ближайшей перспективе, как это стало при написании романа «Плотина».

В целом Майерова, очевидно, настроена к утопии анархистов крайне скептически, отсутствие четкой программы действий, организации, необходимых для социальной революции, о которой грезит автор, аморфность лидеров, гедонизм, опора на моральное перерождение общества вместо его материальной трансформации – все это не приемлет чешская писательница как недостаточную, слишком абстрактную и размытую, далекую от реальности утопию, противопоставляя ей при этом свою утопию, достижимую: «Лука предчувствовал назревающую революцию – скорые суды, кровавые казни тиранов, разрушение ненавистных зданий, динамит под тюрьмами, бегство банкиров и биржевиков за границу, братские объятия солдат и революционеров, переселение обитателей подвалов в роскошные венские особняки в центре города» [6. C. 10].

В этом романе также проявляется особенность утопичности Майеровой, и вообще всех славянских утопий в целом, – она, будучи чешкой, большое значение придавала не только классовой солидарности, но и национальной, о чем писательница сама говорит в романе. Национальный мотив просматривается и в судьбе главного героя, который, будучи по происхождению евреем (Яков Гольдшмидт), скрываясь от «погромов» и царской полиции, эмигрировал в Вену, где его сородичи не проявили никакой «национальной солидарности» и лишь пользовались его беззащитным положением и платили ему за работу гроши [6. C. 8]. Герой сделал новые документы и стал называться евангелическим именем Лука. Момент этот достаточно интересен с точки зрения взглядов Майеровой на национальную проблему. Очевидно, что она ценит национальную сплоченность и взаимовыручку, однако этого не находит у евреев, являющихся, в ее представлении, оплотом капиталистического уклада, с которым она так рьяно борется. И в отказе от еврейства в пользу классового движения автор, по сути, видит для них выход. Так, например, в очерках «День после революции» она одобрительно пишет о Троцком, что в нем нет ничего еврейского [7. C. 50]. Лука же, в свою очередь, – «двадцатилетний русский еврей с задумчивыми глазами, Лука – мечтатель, неисправимый мечтатель» в косоворотке [6. C. 12].

Впрочем, отношение героя к анархистам представлено в «Площади республики» в динамике. Сначала Лука очень увлекается идеями анархистов, а Либертад, их лидер, обращает его в свою практически сектантскую веру, но постепенно наступает разочарование. Вероятно, что-то подобное произошло и с самой Майеровой во время ее поездки.

Главный герой, отвернувшийся впоследствии от анархистов и решившийся на политическое убийство, представляется читателю мечтателем-идеалистом. Парадоксально, насколько этот образ контрастирует с приземленными французскими анархистами, слишком озабоченными материальным комфортом. Анархисты не терпят мещанской среды, они исповедуют «высокую идею прогресса», в то время как остальные «замечают только, что хлеб стал дороже» [6. C. 29], однако по сути они в обыденной жизни мало чем отличаются от мещан и не преминут насладиться благами цивилизации. Интересно, что анархисты при этом упрекают социалистов в идеализме: «Бывают такие […], толкуют о государстве будущего, а у самих башмаки каши просят и в животе урчит с голодухи. – Это называется социалистический идеализм» [6. C. 47]. В то же время Лука смущен их образом жизни, далеким от борьбы за существование пролетариев: «Лука никак не мог представить себе рабочего в роли дачника – сидит себе сложа руки у моря и наслаждается природой» [6. C. 4647]. Контрастны и описания Парижа: с одной стороны, трущобы, по котором бродит голодный и замерзший Лука, и с другой – Люксембургский сад, место встречи анархистов, при «райской летней погоде», где на солнце играют нарядные дети, играет музыка и благоухают розы. Эти два парижских пространства отражают и разницу двух миров: нищих рабочих и разглагольствующих анархистов.

Есть, однако, у Луки с анархистами и что-то общее. Их привлекают эксперименты: один из анархистов, Жаваль, поливал больного ребенка зимой холодной водой, таким образом пытаясь его закалить и вылечить, чем чуть не довел его до смерти, а Лука за него «невольно вступился, потому что всегда испытывал безмерное уважение к научным экспериментам» [6. C. 52]. Жаваль утверждал, что жизнь без болезней и страданий может обеспечить только наука, а «жертвы бывают всюду […], ты лучше подумай, скольким людям помогла наука» [6. C. 55]. Такая вера в науку и пренебрежение жертвами свойственны носителям утопического сознания, и поэтому именно она, очевидно, стала точкой соприкосновения революционера Луки и анархистов, а ознакомившись с трудом Либертада «Анархия», Лука стал его воспринимать как истинного пророка, нового Моисея.

Но со временем герой разуверивается, причем чем дальше, тем больше, в особенности в Либертаде. Сначала Луку смущали пристрастия к «мещанским» благам, которые ставились во главу угла и трактовались как первичные ценности по отношению к борьбе: «Разве только буржуям полагается есть вкусно и регулярно? что в этом зазорного? […] Только когда люди научатся правильно питаться, три раза в день […], только тогда они будут способны вести борьбу за освобождение» [6. C. 67], «Не знаю, почему анархисту нельзя пить вино, если оно ему по вкусу и известно, что оно не вредно» [6. C. 70]. Таким же было и отношение Либертада к «любви»: «человек не должен пренебрегать духовными радостями, иначе он обеднит свою жизнь, а это не может быть целью науки» [6. C. 73]. Разочаровывает Луку и Росита, в которую он был влюблен, – она жила за счет присылаемых дедом денег, ни в чем себе не отказывала и оказалось привыкшей к «легкой и беспечной жизни и не решилась бы связать себя хотя бы даже внешне моральными обязательствами» [6. C. 69], однако носила при этом украинскую вышитую сорочку.

Вскоре Лука понимает, что анархисты не стремятся к немедленному преобразованию мира и не приемлют революцию и насилие: «Анархист […] и разумный человек никогда не совершит насилия над своим ближним. Он не станет швырять бомб. Зачем рисковать? Ведь на месте одной снесенной головы у гидры вырастет десять других» [6. C. 75]. Колония Либертада казалась Луке «моделью будущих человеческих отношений. Либертад создал грядущее общество в миниатюре, Либертад находит новую красоту в свободной любви […], создает новую мораль» [6. C. 76], однако своего применения здесь Лука найти не смог. Как и многие утописты, Либертад ищет основы в первобытном, видя в нем свободу: «А разве некультурны были люди, обитавшие в джунглях? […] Человек создал себе культуру потому, что ему необходимо было возместить утраченную свободу, привольную жизнь» [6. C. 86]. Либертаду все равно, кто правит страной, он признает только человечество как общество, обладающее целостностью интересов, и свою коммуну, в то время как отдельные государства ему безразличны.

Создавая собственную новую мораль, Либертад не признавал законы и мораль внешнего мира, тем самым встав на одну доску с обычными уголовниками в глазах Луки: «Что это, Либертад? Ведь это… кража! […] – Собственность есть кража» [6. C. 111], – начал свое долгое оправдание Либертад. «Мораль, Лука, […] каждый творит по своим потребностям. Одну мораль человек создает для себя и скрыто, но постоянно придерживается ее. Ось этой морали – его “я”, интересы этого “я”» [6. C. 112]. Потом, вроде, Лука ухватился за идею Либертада об отчуждении наследства, но вскоре пришел к выводу, что наследники взбунтуются и сильные мира сего с ними объединятся: «Нет, общественный переворот не обойдется без кровопролития, и поэтому правы террористы, призывающие никого не щадить…» [6. C. 115]. Таким образом, отдаленность, туманность и сомнительная достижимость идей анархистов все больше толкали Луку к действию. Их программа нравственного исправления общества была слишком долгой и утопично-идеалистичной и его не устраивала: «Каждый шаг на пути прогресса общества приближает нас к возможной революции. Только после длительного процесса развития, когда мы проветрим, вычистим и вымоем все уголки, когда идеи будут отобраны, как зерна для посева, а люди, прикрывавшиеся словами, будто щитом, отбросят их и с боевым пылом, в открытую, ринутся друг на друга, только после всего этого станет возможно привести в систему критику существующего общества, выбрать из нее лучшее, чтобы нарисовать верную картину будущего, за которое мы будем бороться…» [6. C. 141]; «Вести работу? Насильно организоваться и заставлять себя вести работу? Нет, наша цель не в этом. Мы стремимся создать сознательную личность. Это трудная, но плодотворная задача, результаты ее надежны» [6. C. 168].

Почитав по совету соратников труды французских философов в библиотеке, Лука пришел к тому, что немедленное претворение своих идей в действительность стало для него неотвратимым и естественным: «Если бы я не знал преимуществ коммунистического строя, я отстаивал бы нынешнюю демократическую республику и никогда бы не стремился к ее свержению», – думал он про себя [6. C. 149], «Свободная Республика! […] Допустимо ли, чтобы в республике старые люди умирали на улице? Мысли в голове путались […]. Он сознавал, что теряет веру» [6. C. 149]. Нищета, с которой он столкнулся на парижских улицах, особенно в сравнении с достатком в коммуне анархистов, поставило на его последних сомнениях точку: «Республика для меня больше не существует! […] Где были мои глаза, почему я не видел всего этого прежде? Не видел нищих детей, не видел девочек в коротких юбчонках, продающих себя на бульваре Клиши, подростков, замученных поденщиной…» [6. C. 153]. Лука осознает, что нет больше путей мира и покоя, «есть пути, по которым тянутся толпы, они идут за знаменами, за звучными лозунгами к прекрасным целям. Но они идут по этому пути не как паломники, проводящие время в служении вере, исполненные солидарности, нет, они ссорятся, дерутся. Как звери, пожирают друг друга и вместо лозунгов солидарности пишут на своих знаменах заносчивые слова, выражающие их личные интересы» [6. C. 173]¹. К таким мыслям привели его наблюдения за ведущим мещанский образ жизни французским пролетариатом, из которого вырастает впоследствии буржуазия. Отчаяние от невозможности единения приводит Луку к мысли о терроре: «”Не будь капиталистов – распался бы капитал […] Перестрелять бы их одного за другим! А потом увидим, что можно сделать. Если даже не настанет сразу всеобщее братство, идеальное братство Прудона, хуже, чем сейчас, не будет”. […] Мысль о терроре, которая вернула его к жизни, становится все настойчивее и настойчивее и кажется ему особенно правильной и обоснованной именно потому, что все другие средства не привели к цели. “Другого пути нет”, – говорит он себе» [6. C. 197]; «Ждать, пока все пойдет своим путем естественного развития […]. Справедливо ли это? Почему так долго должны ждать те, к кому счастливая жизнь придет только в результате постепенной эволюции общества, то есть через несколько столетий? А не возникнет ли и тогда в ходе этого развития новый класс пролетариев, новых отверженных?» [6. C. 198].

Такой поворот к террору у Майеровой видится типичным, косоворотка в Париже, по ее утверждению, в те годы ассоциировалась с русскими революционерами и террористами [6. C. 24]. Причину этого писательница усматривает в русской национальной традиции: деды ждали раскрепощения от Бога и потеряли в него веру, отцы от царя – и получали пулю в лоб, а сыны, потеряв веру и в Бога, и в царя, ждут революцию от французских анархистов [6. C. 139] и, не находя выхода своей энергии среди них, они решаются на террор – таков сюжетный итог романа.

Если взглянуть на все творчество Майеровой в целом, можно сделать вывод, что она, во-первых, однозначно является носителем утопического сознания, однако воплощается оно не столько в форме утопии в ее классическом понимании, сколько в так называемом утопизме. Утопизм – понятие, которое рассматривается, например, в статьях Е.Л. Чертковой как отдельный тип сознания, возникший на основе специфического понимания и применения утопических идей и поисков. «“Мифическое” преображение мира вытесняется в утопизме стремлением к его реальному преобразованию в соответствии с предлагаемой моделью, а построение идеального мира усилиями мысли и воображения вытесняется революционными методами его преобразования ради осуществления абстрактных принципов» [8]. Особенностью утопизма как разновидности утопии является то, что идеал подменяется целью и становится проектом. Это разведение утопии и утопизма позволяет нам понять суть неприятия Майервой анархистов. Последние пытались воплотить свои идеи на микроуровне, на уровне одной общины, их идеи касались больше морали и могли претвориться в жизнь на макроуровне лишь в их фантазиях. То есть, по сути, их утопия гораздо ближе к утопии Платона и относится больше к миру идей, чем к миру вещей. В то время как утопизм самой Майеровой уже в обозримом будущем направлен на системное изменение реальности, трансформацию макросоциума. Однако, несмотря на такую цель, Майерова, очевидно, отказалась от изображения идеи ее насильственного достижения (и, видимо, от самой идеи также). В очерках о России она о революции не упоминает ни разу, у нее представлены два различных мира – реализованная социалистическая утопия и капиталистическая антиутопия, но переход между ними в виде революции и гражданской войны она словно игнорирует. Как и многие чехи, писательница вряд ли желала своей стране таких потрясений, а альтернативу она по сути представила уже в романе «Плотина» это труд и развитие технической цивилизации.

Мария Майерова, безусловно, непростой автор с точки зрения исследования утопичности. С одной стороны, как убежденная коммунистка она верит в заведомо утопическую идею. С другой стороны, рациональность и критичность ее мышления, а также осознанный выбор реализма в качестве своей эстетической доминанты не позволяют ей уйти в идеализм и мечтательство и создать чистую художественную утопию. Утопичность у нее скрывается под масками очерков и анти-антиутопии, но все равно просвечивает как идейно и композиционно, так и жанровыми признаками утопии, глубоко укоренившимися в ее художественном сознании. Написать реалистичную утопию невозможно в принципе, поскольку утопия предполагает обрезку и фрагментарность реальности (возможно, поэтому «Плотина» считается авангардным романом) и поскольку она, многогранная и многополюсная, в односторонне идеальную утопию просто не вмещается.