В условиях общественных потрясений последних лет на Украине с новой силой разгорелась дискуссия об историческом наследии, культуре памяти и самих основах современной украинской государственности. На передний план вновь выдвинулись фигуры украинских националистов, прежде всего, лидеров ОУН и УПА. Перманентное использование Евгена Коновальца, Степана Бандеры и Романа Шухевича в образе «национальных героев», которое, как представляется, несет Украине гораздо больше вреда, чем пользы, стало предметом многочисленных исследований. Наряду с указанными персонажами, не менее знаковыми, хотя и менее публичными, являются их идейные предшественники, в первую очередь, Дмитрий (Дмитро) Донцов (1883–1973).

Стоит отметить, что интерес к фигуре Донцова в украинском сообществе существовал всегда. Еще при жизни, как автор «Национализма» (1926), культовой для части украинских националистов книги, он становился объектом и резкой критики [8], и панегирических публикаций [10]. Первая попытка написать научную биографию Донцова была предпринята уже через год после его смерти [9]. На родине Донцова начали печатать, как только стала клониться к закату советская власть [5]. В начале 1991 г. соответственно во Львове и Киеве были переизданы в виде брошюр его программные работы – «Две литературы нашей поры» и «История развития украинской государственной идеи». Примечательно, что киевское издание было выпущено республиканским отделением общества «Знание», которое всего за десять лет до этого публиковало характерную для того времени литературу, критикующую украинских националистов [2]. Обе брошюры продолжили панегирическую традицию восприятия Донцова. Так, киевское издание открывалось вступлением с громким названием «Возвращение Дмитрия Донцова», а в предисловии к львовскому он именовался «великим сыном нации», благодаря «долголетней титанической работе» которого «мир увидел Украину как великую европейскую страну с ее героической историей и могучей культурой» [6. С. 2].

Похожее отношение сохранилось к Донцову и в постсоветской Украине. Хотя, как уже говорилось, его присутствие в публичном пространстве сильно уступает руководителям ОУН, тем не менее, Донцов занимает важное место в интеллектуальном поле и символической сфере. В августе 2007 г. во Львове был создан Научно-идеологический центр, издающий собрание его сочинений. Именем Донцова названы улицы в десятке украинских городов, по его наследию защищаются диссертации, а его биография недавно появилась в научно-популярной серии «Знаменитые украинцы» [7]. С началом в 2014 г. потрясений на востоке Украины образ Донцова оказался востребован в политическом отношении: теперь он являл собой пример выходца из «русифицированной» части страны, который может быть «настоящим украинцем».

Тем не менее, как написал Александр Зайцев, главный украинский специалист по Донцову и его творчеству, он, несмотря на внушительный объем литературы, «до сих пор должным образом не прочитан» [1. С. 175]. В этом отношении появление книги Тревора Эрлейчера, посвященной как самому Донцову, так и идейному комплексу, в создании которого он принял непосредственное участие, выглядит многообещающе.

Как следует из самого названия, автор рассмотрел описываемые события в рамках «эпохи крайностей». Данный подход был предложен в 1994 г. британским историком Эриком Хобсбаумом для характеристики его же идеи о «коротком XX веке» (1914–1991). Помимо прочего, он подразумевал сочетание несочетаемого и самые неожиданные траектории развития. Выбор персонажа Эрлейчер объясняет тем, что «долгая жизнь Донцова и его разноплановые активности» являются идеальным <em>case-study</em> «для изучения интегрального национализма, его корней и динамики в исторической протяженности от возникновения к расцвету и через упадок к частичному возрождению в современной Украине» (с. 4).

Повествование книги развивается по классическому принципу «герой на фоне эпохи». Рассматривая фигуру Донцова в историческом контексте, Эрлейчер выделил три главных пункта, повлиявших на ее становление:

- воздействие русско-украинского фронтира (малой родины Донцова) и общественно-политического развития поздней империи на формирование его личности;

- влияние на Донцова актуальных философских и политических течений и «интеллектуальной моды современной ему Европы»;

- наличие у Донцова, наряду с внешними влияниями, внутреннего идейного ядра – «иконоборческого авторитаризма» (т.е. ниспровержение устоев и установление собственных) и «космополитического ультранационализма».

Отталкиваясь от этих пунктов, Эрлейчер рассчитывал отойти от традиционного «навешивания ярлыков» к личностному и транснациональному подходам (с. 7, 21, 433). Рассмотрим, насколько ему это удалось.

Описывая ранние годы Донцова на юге Украины, Эрлейчер отдал дань модному в 1990-х – начале 2000-х годов направлению гуманитарных исследований – <em>border</em><em> </em><em>and</em><em> </em><em>frontier</em><em> </em><em>studies</em>. При этом автор слишком увлекся теорией пограничья как особого экзистенциального пространства, самого по себе формирующего человека. Здесь, как, впрочем, и в дальнейшем у Эрлейчера не ощущается личностно ориентированного повествования. Бегло описывая семью Донцова и его родной дом, автор ограничился непонятной фразой, что будущий мыслитель и его братья получили «типично русское образование» (с. 57). Остается неизвестным, что читал юный Донцов, как он учился в школе, какие предметы его интересовали и почему в конечном итоге ученик реального училища, готовившего будущих инженеров, стал политическим философом.

Пытаясь объяснить истоки взглядов Донцова, Эрлейчер погрузился в дебри фрейдомарксизма (с. 18–19), в частности, указывая, что Донцов в раннем возрасте потерял обоих родителей. Если бы автор был лучше знаком с исторической фактурой того времени, ответ на этот вопрос был бы для него очевиден. Кризис сакральности власти в Российской империи, к тому времени ощущавшийся даже на бытовом уровне [3], а также активные дискуссии о «русской нации», во многом определяли общественно-политический фон того времени. Аналогичные процессы затронули и украинскую интеллигенцию. В том же году, когда Донцов окончил школу (1900), полтавчанин Николай Михновский, о котором Эрлейчер упомянул лишь вскользь, опубликовал манифест «Самостийная Украина». Михновский входил в тайное «Братство тарасовцев», возникшее в начале 1890-х годов в Харькове и стоявшее на национально-освободительных позициях. Другой член братства, харьковчанин Борис Гринченко, подготовил и в 1907–1909 гг. опубликовал фундаментальный словарь украинского языка. Тогда же впервые знакомил читающую публику с украинским движением ровесник Донцова – Дмитрий Дорошенко, будущий интеллектуальный лидер украинской эмиграции. В Киеве, Чернигове, Николаеве и других традиционно русскоязычных городах открывались украинские культурно-просветительские организации (просвиты). Поскольку в ту пору украинское население в основном составляли крестьяне, практически все местные политические партии ориентировались на социалистические идеи. В свою очередь, с точки зрения имперского правительства, эта деятельность была антигосударственной, что обусловило репрессии против украинских активистов разного толка.

Именно в этой атмосфере формировались взгляды молодого Донцова, в ту пору пламенного марксиста. В его сознании Российская империя, «квинтэссенция реакции», «угнетала» знакомое ему с детства украинское крестьянство, и именно против этого сначала был обращен его антикапиталистический пафос. В конечном итоге, как написал Эрлейчер, Донцов пришел к мысли о виновности всех русских в «колонизаторстве и ассимиляторстве» (с. 62–63, 96–97). При этом автор справедливо заметил, что для Донцова, росшего в русском культурном окружении, принятие украинской идентичности было «сродни обращению в другую веру», и впоследствии он решительно отрицал любое русское влияние на себя (с. 23, 95–96).

Рассматривая историю присутствия России в Причерноморье, Эрлейчер развил модный в наши дни тезис о ее империалистическом и колониальном характере по отношению к нерусским областям. В частности, дискуссии о будущей Украине он описал как «воображение национального пространства, фрагментированного колониальными практиками» (с. 28). В данном случае совершенно неясно, что имел в виду автор. Если речь идет о «культурном империализме», то его адресатами были все подданные империи, включая собственно русских. Если в данном случае имеется в виду «экономический колониализм», то еще в середине 1950-х годов американский ученый украинского происхождения Константин Кононенко отметил, что характеристика экономического положения Украины в составе России полностью зависит от изначальной методологии исследования, которая может определять одни и те же процессы как «национальную экономику, угнетаемую за счет военно-политического насилия», или часть одного экономического целого с «метрополией» [11. P. 240–241]. В данной связи стоит добавить, что будущие украинские Киев, Одесса и Харьков были среди богатейших и наиболее развитых городов империи: в частности, трамвай, наиболее продвинутый по тем временам вид городского транспорта, появился в Киеве раньше, чем в Москве и Петербурге. Губернии, составившие будущую Украину, не были отделены от остальной страны ни в правовом, ни в экономическом, ни в территориальном, ни в идеологическом плане. Донцов и его братья, выходцы с «колониальной окраины», учились в лучших учебных заведениях двух столиц. Ни в том, ни в другом случае автор даже не удосужился объяснить применяемую им терминологию. Получается, что «колониальный» в настоящем контексте – это исключительно политическая характеристика, синоним «безнравственности» для обозначения «колонизатора» и одновременно приветствие любых способов эмансипации для «колонии». Примерно с тем же уровнем смысловой нагрузки в советской гуманитарной науке в отношении предшественников Эрлейчера применялось клише «реакционная буржуазная историография».

Кроме того, автор, с самого начала тесно связывая идею книги с текущими событиями на Украине (с. 1–7), периодически допускает забавные аберрации. В частности, он указал, что «русские националисты считали Крым своей священной вотчиной» (с. 148). Действительно, в большом титуле русского монарха присутствовало именование «царь Херсонеса Таврического», однако в те времена Крым даже не был отдельным территориальным субъектом. Как следует из популярных изданий позднеимперского времени, Крым выступал в качестве важного символа как исходный пункт распространения христианства на Руси, однако его присоединение было вызвано практическими соображениями, а именно беспрестанными набегами крымских татар [4. С. 9, 23]. Приведенный Эрлейчером тезис относится к русскому неоимперскому дискурсу, а не к описываемой эпохе.

Несмотря на указанные недочеты, российский период жизни Донцова остается в книге наиболее содержательным с биографической точки зрения. Чем дальше, тем больше он становится пунктирным. Эрлейчер, как это порой бывает в американской историографии – в частности, в книге Уилларда Сандерленда о бароне Унгерне [12] – гораздо больше внимания уделил общей атмосфере, в которой находился герой, чем ему самому. В этом отношении неясно, почему автор ограничился лишь украинскими и канадскими архивами. В частности, среди документов Императорского Петербургского университета в Центральном государственном историческом архиве Санкт-Петербурга сохранилось объемное личное дело Донцова, которое проливает свет на его повседневную жизнь в студенческие годы. В фонде Департамента полиции Государственного архива Российской Федерации находится значительная коллекция документов, связанных с «мещанином города Мелитополя, эсером, украинцем Дмитрием Ивановым Донцовым». Она охватывает период с 1898 (когда Донцов был еще школьником!) по 1916 г. и, помимо прочего, включает именной полицейский циркуляр, изданный в октябре 1915 г. – совершенно нерядовой случай для того времени. Очевидно, другие материалы могут храниться в Вене и Берлине, городах, с которыми Донцов в разные периоды жизни был тесно связан.

Как уже было сказано, Эрлейчер, описывая формирование взглядов Донцова, выделил его «иконоборческий авторитаризм» и «космополитический ультранационализм». В первом случае автор выдвинул оригинальную гипотезу о том, что в реальности Донцов был куда ближе к русским черносотенцам, чем к украинским политическим традициям, от «казацкого конституционализма» до федеративного либерализма М. Драгоманова (с. 24). В одном месте Эрлейчер даже называл Донцова «русским нигилистом» (с. 271), с чем как раз можно согласиться.

Далее автор поименовал своего героя «ультранационалистом по убеждению, космополитом по необходимости», отмечая парадоксальность данного сочетания (с. 7). На самом деле ничего парадоксального здесь нет. Взрыв технологического развития во второй половине XIX в. привел к заметному усилению контактов между частями света и, соответственно, росту мобильности людей. Соприкосновение с непривычными формами человеческого бытия нередко вызывало стремление закрепить собственную повседневность и спасти ее от «разрушения» чужаками. Этот подход нашел отражение в политических идеологиях Модерна, таких как ультранационализм и расизм. При этом, однако, носители таких идей, будучи представителями развитой индустриальной цивилизации, не спешили отказываться от ее благ, в том числе тех, которые стали возможны в результате указанных процессов.

Подобной своеобразной реакцией на глобализацию можно считать нацизм. Его главный теоретик, Альфред Розенберг, как и Донцов, был выходцем с имперской периферии. Он тоже формировался в поликультурным окружении, в том числе в таких космополитичных городах, как Рига, Петербург и Москва, и впоследствии точно так же стремился доказать всем и прежде всего себе, что не находился под влиянием русской культуры. Подобное происхождение совершенно не мешало Розенбергу обвинять в космополитизме и отсутствии «расовой души» евреев, которые, по его мнению, стремились разложить окружающие народы изнутри и подчинить весь мир своим порядкам. Розенберга и Донцова роднит то, что они – каждый в своем роде – создали идеально оформленную и при этом турбулентную (т.е. замкнутую на себе) систему представлений, которая слабо коррелировала с «внешним миром». Этот гегельянский подход Розенберг как раз позаимствовал у немецких романтиков, а Донцов – из марксизма. Именно эта имманентность позволяла обоим идеологам реагировать на изменяющуюся ситуацию, а их последователям приспосабливать их идеи под конкретные обстоятельства. Опять же, ничто не мешало Розенбергу и Донцову оставаться космополитами и респектабельными буржуа в повседневной жизни. Другой вопрос, что Розенберг в какой-то момент сумел вырваться из уютной германо-балтийской среды, выбрав «общегерманскую» идентичность, тогда как Донцов, наоборот, низвел себя до местечкового фанатика, которому было все равно, с кем сотрудничать, с нацистами или западными странами времен холодной войны, чтобы уничтожить «Московию» (с. 431).

В целом, книга Эрлейчера в сюжетах о Донцове, начатая с обширного теоретического зачина, оказалась по большей части дескриптивной. Работы самого Донцова автор предпочел или обширно цитировать, или просто пересказывать. В результате духовное, интеллектуальное и политическое развитие героя изложено сбивчиво и невнятно, а сам он предстал пассивным и подверженным влиянию обстоятельств.

Напротив, история интегрального национализма написана куда более вдумчиво. Среди причин появления будущей идеологии Эрлейчер назвал модернизацию и глобализацию украинских земель, синтез популярных на рубеже веков идей и трансграничные перемещения (с. 16). Свойственный интегральному национализму моральный релятивизм, по мнению автора, был позаимствован у марксизма, где «любая мораль была временной до достижения благословленного государства» (с. 97). Авторитарно-традиционалистские элементы привнесли как собственно украинские (В. Липинский), так и европейские (немецкие, французские, итальянские) мыслители. Эрлейчер высказал оригинальную гипотезу, что на интегральный национализм оказали влияние русское славянофильство и евразийство (с. 24, 229).

Рассказывая о развитии украинского национализма после Первой мировой войны, Эрлейчер вплел в повествование организации, сообщества и отдельных людей, чтобы показать, какой вклад они внесли в становление данной идеологии. Один из центральных сюжетов связан с группой молодых единомышленников Донцова, сформировавшейся вокруг львовского журнала «Литературно-научный вестник», который он редактировал (Эрлейчер назал их «вестниковцами»). На фоне пестрой картины украинской литературной жизни межвоенного Львова автор показал сложные и порой запутанные отношения учеников с наставником. При этом Эрлейчер много внимания уделил циркуляции идей Донцова среди представителей молодого писательского поколения, из которого вышли будущие деятели ОУН, такие как Юрий Липа, Богдан Кравцив, Олег Ольжич и Елена Телига. Отдельные большие сюжеты связаны с оккупацией Украины нацистами и рецепцией идей Донцова в послевоенной украинской эмиграции.

В целом, книга, посвященная истории украинского интегрального национализма и личности Донцова, скорее удалась в первой теме и очевидно не удалась – во второй. Ее финал оказался так же противоречив, как и ее главный герой. С одной стороны, Эрлейчер отметил, что Донцов примирил противоборствующие политические группировки, которые признали его «духовным отцом украинского национализма». Правда, он не забыл упомянуть, что и при жизни, и после смерти Донцова оценки его личности поляризованы, а его наследие можно при желании вписать в самые различные повестки дня (с. 428, 455). Вместе с тем, Эрлейчер справедливо написал о том, что сторонники и критики идей украинского национализма и его ключевых фигур не знают, что делать с этой «неудобной памятью», которая в последнее время стала «символом мощи и силы в украинской культуре и политике» и возродила идею «защиты Украины от извечной агрессии России» (с. 1–4).