Конструирование идентичности – одна из актуальных проблем исторического знания, которая обретает особое значение в условиях переломных событий. Она интересовала исследователей начиная с конца XVII в. Уже Г.В. Лейбниц (1646–1716) видел различие между «реальной» и «персональной/моральной» идентичностью, понимая под последней определенные формы самосознания, самоконтроля, самоуверенности. Связь идентичности индивидуума с процессом перцепции, как отметила А. Ассман, превращает ее в «реальную», т.е. идет процесс выстраивания ассоциативного ряда в сознании с опорой на собственный опыт и состояние психики [Assmann 2020, 67–68]. В конце XX – начале XXI в. в связи с глобализацией был поднят вопрос о плюрализме идентичностей и о внутренней структуре данного феномена. П. Рикер (1913–2005) выделил два полюса идентичности idem и ipse. Idem – идентичность как тождественность, не изменяющаяся со временем (принадлежность к определенной группе), а ipse – идентичность как самость, которая определяется индивидуальностью, меняющейся с течением времени [Рикер 2008, 144–155]. Изучением грамматики идентичности занимается довольно давно А. Ассман. Она отметила важный вклад в историографию проблемы теоретиков методологии истории понятий, рассматривающих идентичность в контексте группы терминов – идентичность, память, культура, уточняя, что в 1990-е годы все эти термины изменили смысл, а идентичность простирается от индивидуальной до коллективной, которая может быть предметом изучения психологов, социологов, политиков [Assmann 2020, 71–72]. Связь идентичности с чувством принадлежности и отношением лояльности также находится в фокусе внимания Ассман. В данной статье рассмотрены версии идентичности и выбора гражданства, которые во многом определялись чувством принадлежности, вызовами ситуации и политическими ориентирами.

В годы Первой мировой войны интернирование стало глобальным феноменом и затронуло все воюющие страны. Проблемам интернирования в глобальном плане посвящены работы английского историка М. Стиббе [Stibbe 2019]. В данной статье под интернированием понимается ограничение в правах гражданского населения враждебных государств (enemy aliens). В основном ему подвергались мужчины призывного возраста и бывшие военные. Формы интернирования в различных государствах отличались. На территории Германской империи интернированные находились в лагерях гражданских и военных пленных, но существовали также гражданские пленные, пребывавшие вне лагеря, их в современных исторических трудах принято называть конфинированными [Ростиславлева 2020, 83–85]. В литературе и источниках термин «интернирование» используется также в отношении военнопленных, которых по причинам психического и физического здоровья депортировали в нейтральные страны, и уже там они обретали соответствующий статус¹ [Шатохина-Мордвинцева 2018, 204–220].

3 марта 1918 г. был подписан Брест-Литовский мирный договор между советской Россией и Центральными державами. Как указывается в документах фонда «Центропленбеж»², на территории Германской империи к тому времени находились около 2,5 млн военнопленных и 50 тыс. интернированных, которых надо было возвращать на родину³. В Берлине было создано Генеральное консульство РСФСР, при нем функционировало Бюро по делам русских пленных за границей. Именно так названа данная структура в документах ГА РФ 24 апреля 1918⁴. В литературе встречается также название «Консульский отдел Полномочного Представительства в Германии» [Лазаренко 2021]. В документах ГА РФ указано, что руководил отделом военных и гражданских пленных при Генеральном консульстве РСФСР атташе С.М. Семков⁵. Аналогично названа занимаемая им на тот момент должность и в современных публикациях [Лазаренко 2022]. С 1 мая 1918 г. защита и забота об интернированных перешла полностью от испанского посольства в ведение Генерального консульства РСФСР, а С.М. Семков выступил организатором инспекций лагерей гражданских пленных. Его докладные записки – ценный материал для изучения положения российских интернированных в Германии в 1918 г. Также эти документы раскрывают особенности взаимодействия процессов этнической и гражданской идентификации указанных лиц.

Пристальное внимание гражданским пленным уделялось и в связи с политической ситуацией. Семков предположил, что «волна военнопленных может затопить Советскую республику. Военнопленные могут оказаться прекрасным материалом для контрреволюции», поэтому для оказания им помощи необходимы аппарат и колоссальная материальная и медицинская помощь⁶. Таким образом, со стороны советского государства осознавался масштаб задачи: шла борьба также и за интернированных. Представители гуманитарных организаций, прежде всего национальных комитетов Красного Креста, советовали, как можно скорее позаботиться о них. Семков цитировал представителя датского Красного Креста, который заявил: «Если не хотите иметь врагов революции, то Вы должны прийти на помощь»⁷, т.е. имели место политические основания для активизации работы с интернированными.

Семков составил анкету из 13 пунктов, которую собирался распространить среди военнопленных и, по-видимому, среди интернированных. Наряду с фамилией, именем и отчеством, требовалось указать национальность, родной язык, место проживания до того, как они попали на фронт и пожелания, куда бы они хотели вернуться⁸. Как видно из анкеты, язык и национальность не просто принимались во внимание, а были в приоритете. В условиях крушения многонациональной Российской империи проблемы этничности, национальной идентичности не затушевывались, однако политическое противостояние оказывало влияние на их решение. В историографии существует точка зрения о том, что в то время также решался вопрос о реструктуризации имперских пространств, возникали пограничные проблемы, которые, безусловно, переплетались с вызовами политики и этничности [Ланник 2021, 146–147].

Представители Советской России понимали: скорее всего не все интернированные хотели вернуться. В докладных записках Бюро по военнопленным и интернированным отмечено: «Официальная (германская. – Н.Р.) пресса изо дня в день вторит, что военнопленные сами не хотят возвращаться домой»⁹. Семков сравнил борьбу за людей с фронтовым сражением, поскольку нередко он получал ответы «полные ненависти и злобы к нашему (советскому. – Н.Р.) правительству»¹⁰, но тем не менее информацию германской дипломатии в публичном пространстве о желании интернированных остаться в Германии, назвал ложью «от начала и до конца»¹¹.

Германия действительно противодействовала репатриации, и не только по политическим соображениям, скорее по экономическим, так как труд гражданских пленных активно использовался в немецких хозяйствах¹², хотя вне лагерей это и запрещалось. Поэтому, как отметил Семков, нужно контролировать находившихся в лагерях гражданских пленных, активно распространять литературу из России и так организовать репатриацию (музыка, знамена), «чтобы расположить пленных к новому госстрою Рабочей и Крестьянской республики»¹³.

В докладных записках Бюро по работе с военнопленными и интернированными всячески подчеркивалось стремление бывших подданных Российской империи вернуться, упоминалась «жажда и сверхчеловеческая тяга возврата на родину»¹⁴. Ранней весной 1918 г. между Германией и Францией в Берне было заключено соглашение об ускоренном возвращении французских пленных [Delpal 2006, 149], это психологически сыграло против РСФСР, которая не проявила должной оперативности в деле репатриации. Таким образом, вопрос о гражданстве и вектор самоидентификации отчасти зависел и от оперативности и слаженности работы Бюро по военнопленным и интернированным ГК РСФСР в Берлине. Выигрывал тот, кто быстрее и лучше организовывал репатриацию.

Позиция России: если русские, интернированные на аннексированных территориях, желают все-таки вернуться в Россию «мы обязаны им помочь»¹⁵. Тем более, что в докладных записках Семкова и его коллег подчеркивалось тяжелое положение российских интернированных: правовой гнет и насилие со стороны Германии; материальная нужда и «желание немедленного возвращения на Родину (Родина всегда в этих докладных записках была написана с большой буквы. – Н.Р.); необходимость наладить переписку с родными»¹⁶. С одной стороны, помощь в решении этих проблем означала удовлетворение нормальной потребности людей, с другой – контроль за ними, так как проводился анализ переписки: «Письма интернированных граждан раскрывают перед нами мир страданий и человеческого унижения. То, что казалось им вчера, что заключенный мир между Россией и Германией станет для них миром освобождения, становится миром разочарования и безнадежности»¹⁷. Семков полагал: существуют веские причины для скорейшей репатриации гражданских пленных.

В фокусе внимания отдела по делам военнопленных и интернированных находились лица с оккупированных территорий. Они приходили в Бюро по делам русских пленных за границей и, как сообщалось в докладной записке 23 мая 1918 г., не хотели оставаться в Германии: «Все жаждут возвращения в Россию»¹⁸. Среди них преобладали поляки, латыши, эстонцы. Сотрудники Бюро разработали алгоритм работы с ними: требовалось заполнить заявление, что «они считают себя русскими гражданами и просят содействия в переезде на Родину»¹⁹. Выделялось два типа таких граждан: лица, у которых в немецких паспортах указано, что они русские граждане; лица, у которых там указано, что они либо поляки, либо литовцы или эстонцы. Вторым предлагалось заполнить заявление, что они желают «перейти в русское гражданство»²⁰. Позиция Германии по этому вопросу, видимо, была нейтральной, а для Советской России, как докладывал Семков, профессиональный «состав подходящий»: преобладали металлисты и ткачи. Их мотивация перехода в русское гражданство предельно проста: они живут впроголодь, поэтому в условиях крушения Российской империи готовы были стать гражданами того государства, которое оказало бы им хоть какую-то поддержку. В частности, Семков указал, что они «нуждаются в помощи в размере от 10 до 50 марок. Мы же стараемся рассеять у них иллюзии скорейшего возвращения на родину»²¹. В данном случае родина написана с маленькой буквы и главный посыл – они ждут помощи, так как сами не могут выбраться, им надо помогать, а иначе вместо дружелюбия получим «проклятия по нашему адресу»²².

Несмотря на серьезные проблемы с продовольствием в Петрограде и Москве Семков настаивал на безотлагательной помощи потенциальным российским гражданам. Причем, в докладных записках звучало требование точно установить, кто несет издержки за пленных украинцев и других не русских»²³. Интернированные с оккупированных областей в отличие от военнопленных имели право заявить о желании вернуться в Россию. Но вопрос о возможности подобной практики для военнопленных поднимался²⁴. Таким образом, в данных сюжетах отчетливо просматривались основания для выбора гражданства и идентичности – это тяжелая материальная нужда и стремление незамедлительно получить хоть какую-то помощь, т.е. возникала ситуация выбора самоидентификации в обмен на последующую лояльность советскому режиму.

Поднимался и вопрос как отделить интернированных этнических русских и пленных, проживавших до войны на территориях, находящихся под контролем РСФСР: в документах они обозначались как пленные, относящиеся к «Гроссруссланд»²⁵, от лиц с оккупированных территорий. Работа по дифференциации началась с апреля 1918 г., но проходила не систематически, не планомерно, а довольно хаотично. Главный критерий разделения – место рождения. Как указано в материалах Центропленбеж, «тот украинец, кто родился на Украине»²⁶. В лагерях гражданских пленных русские и украинцы проживали в разных бараках, но это правило соблюдалось не всегда. Определенную роль играла и индивидуальная самоидентификация. Как заявил один гражданский пленный из лагеря интернированных Хавельсберг, «что он согласен принадлежать к любой области, лишь бы вырваться из плена» и «накрыть немецкое начальство»²⁷. Учитывая, что репатриация гражданских пленных организовывалась в первую очередь, то таким интернированным нередко удавалось покинуть лагерь.

Сложные ситуации с определением национальной идентичности были и среди военнопленных. С.С. Ипполитов отметил, что гуманитарные и геополитические процессы после завершения Первой мировой войны и в условиях распада империй приводили к насильственной идентификации. Так, когда в русском лагере военнопленных комендант получил предписание выделить всех уроженцев Украинской республики и отправить их в украинский лагерь, то «украинцы категорически заявили, что они русские», поскольку к ним были отнесены уроженцы Воронежской, Курской губерний и областей Войска Донского и Кубанского [Ипполитов 2019, 75].

Летом 1918 г. помощь, которую оказывало ГК РСФСР (например, Семков оставил при посещении Хавельсберга 5 000 марок), была целевой и предназначалась только для гражданских пленных с территории РСФСР, которые вскоре покинули Германию. Что же касается «остальных», представляется, что в условиях крушения Российской империи и послевоенного урегулирования РСФСР предоставляла широкие возможности выбора гражданства, обеспечивая лояльность таких групп населения и нужный вектор самоидентификации.

Представители РСФСР осуществляли контроль над интернированными гражданами с собственно российских территорий, только с ними им позволялось разговаривать, оказывать помощь и иную поддержку. Однако приветствие советского атташе от имени рабоче-крестьянского правительства не всегда встречало «живой отклик». Политика – тот фактор, который заставлял отдельные группы интернированных, например, студентов, членов партии кадетов проявлять апатию. Поэтому представители Российского консульства были серьезно озабочены доставкой в лагеря пропагандисткой литературы, чтобы не «растерять» бывших подданных Российской империи, а сделать их советскими гражданами.

Брест-Литовский мирный договор оказал негативное влияние и на всю российскую гуманитарную деятельность, поскольку союзники Российской империи – страны Антанты – мешали РСФСР решать соответствующие проблемы, что заставило Бернское бюро помощи военнопленным даже обратиться с меморандумом к президенту Вильсону, премьерам Франции, Англии и Италии с просьбой не препятствовать России оказывать помощь [Ипполитов 2019, 73]. Безусловно, военнопленных было намного больше, чем интернированных. О.С. Нагорная указала, что на территории Германии к декабрю 1918 г. находилось 1,2 млн военнопленных из России, а через месяц их число сократилось до 650 тысяч [Нагорная 2010, 82]. Тогда как интернированные составляли не более 50 000, в числе которых 602 женщины и 170 детей [Ростиславлева 2020, 89]. Если сравнить фонды помощи военнопленным и интернированным, то это также не сопоставимые величины. Так, Семков сообщил об ассигновании двухмиллионного фонда для пленных, полмиллиона из которого «тратится на субсидию лагерным комитетам, а также интернированным гражданам»²⁸. Конечно, в решении вопроса о гражданстве и векторе самоидентификации ситуация гражданских и военнопленных перекликается лишь отчасти, поскольку вопрос о репатриации военнопленных решался особо: их обмен должен был быть равнозначным.

Репатриация интернированных проводилась, как уже указывалось выше, в первую очередь. Эшелоны с гражданскими пленными отправились в Россию уже в конце мая 1918 г. ГК РСФСР добивалось для интернированных равных прав с гражданами нейтральных или дружественных государств²⁹. Разрешить вопрос нужно было быстрее, чтобы избежать гуманитарной катастрофы аналогичной возвращению из плена российских военнопленных [Нагорная 2014, 8]. О такой ситуации сообщал С.С. Ипполитов, отметив, что после мировой войны образовались новые государства, геополитические катаклизмы также повлияли на положение военнопленных и это все превратило поток русских военнопленных в настоящую гуманитарную катастрофу [Ипполитов 2019, 77]. Несмотря на то, что репатриация интернированных была организована плохо и условия их транспортировки ненамного отличались от перевозки скота³⁰, гуманитарной катастрофы удалось избежать. Большая часть российских гражданских пленных до конца 1918 г. вернулась на родину как с помощью Советской России, так и индивидуально на собственные средства.

Разрушение идентичности, размывание нравственных устоев и депрессия были присущи русским военнопленным после окончания мировой войны [Ипполитов 2020, 185]. Что касается интернированных, то вопрос об их гражданстве и векторе самоидентификации в условиях крушения Российской империи чаще решался исходя из материального состояния гражданских пленных, а также из их желания поскорее вырваться из плена. Вполне корректно обозначить данное явление как ситуативная идентичность, которая проявлялась в необходимой лояльности, продиктованной обстоятельствами завершения войны и крушения империй.