Гостомысл остается самой загадочной фигурой начальной новгородской и русской истории. Он неизвестен начальному летописанию, донесенному Повестью временных лет, вставлен в начало списка посадников Новгородской первой летописи (НПЛ) [1. С. 164] в соответствии с исследованной В.Л. Яниным традицией о словенском «старейшине Гостомысле», сложившейся в летописании XV в. ([2. С. 65–68] (ср. гипотезу об упоминании Гостомысла в более ранних, реконструируемых сводах [3. С. 48]).

Краткость известий о Гостомысле с эпохи Средневековья (от «Сказания о князьях Владимирских» до «Иоакимовской летописи» в изложении Татищева¹) провоцирует на конструкцию пространных сюжетов с активным участием этого героя в призвании варяжских князей и т.п. Традиционно постулируются и фольклорные основы этой фигуры, хотя в летописях с Гостомыслом не связаны никакие фольклорные сюжеты и даже мотивы (ср. [5. С. 288–294; 6. С. 49–53]).

Единственным безусловно древним свидетельством «реальности» персонажа остается само имя Гостомысл. В новгородской традиции известно имя Гостята, но точным соответствием летописному Гостомыслу является праславянское *gostomyslъ [7. С. 67]: Фульдские анналы под 844 г. сообщают о победе Людовика Немецкого над ободритами и гибели их короля (rex) Gostomuizli, сходное известие содержат иные латинские хроники (в Ксантенских анналах он назван одним из королей винидов/вендов, см. [8. II. S. 139-140; 9. S. 253]), Кведлинбургские, Альтайхские и Хильдесхаймские анналы приписывают расправу с Гостомыслом Лотарю [10. С. 37, 96, 229]. Многочисленные попытки отождествить этого ободритского «короля» Гостомысла со «старейшиной» русского летописания, продлив его жизнь до эпохи призвания варягов, безосновательны.

Очевидны, вместе с тем, особая значимость этого имени в латинской анналистике и свидетельства постоянных контактов Новгорода с Балтийским регионом, в том числе с миром балтийских славян. На языковом уровне эти контакты, воздействовавшие на сложение новгородского диалекта (койне) проанализированы А.А. Зализняком [11], не менее значимы археологические данные, в том числе по погребальному обряду, характеризующему новгородскую элиту XI – начала XII в. (так называемые камерные гробницы (ср. [12; 5. С. 294]).

Значимым для понимания административного устройства Новгорода представляется обычай славян-ободритов, который описал в Хронике начала XI в. немецкий епископ Титмар Мерзебургский. Он сетовал на то, что христианизированные славяне редко посещают церковь. «Почитая домашних богов и надеясь на их покровительство, они приносят им жертвы. Я слышал о некоем посохе, на конце которого была рука, держащая железный обруч; пастырь того села, где он находился, носил его с собой от дома к дому. При входе [в дом] носитель (посоха) приветствовал его такими словами: “Не спи, Хеннил, не спи!” – ведь так его звали на языке крестьян; – затем эти глупцы, роскошно там пообедав, наивно полагали, что теперь находятся под его защитой» [13. VII. 69]. Имя «защитника» остается загадочным: Л. Мошиньский предполагал, что Хеннил – ошибочно записанное немецкое (?) слово (см. обзор: [14. С. 153–154]). Вообще интерпретация данных латинских авторов чрезвычайно осложнена тем, что эти данные соотносимы не со славянской, а с привычной для христианского автора традицией: палка/посох (особенно епископский) постоянно упоминаются Титмаром в Хронике как атрибуты власти. Для сюжета с жезлом интересен эпизод со знамением, описанный Титмаром под 1015 г. [13. VII. 15 (11)]: во время пребывания императора Генриха II в Мерзебурге к нему явился «их западных земель» некий крестьянин великанского роста; «с собой он нес палку, которой погонял во время пахоты скот, когда через голубя получил с неба повеление». Содержание небесного послания остается неизвестным, но император пренебрег им – и потерпел неудачу в войне. Очевидно, что палка погонщика выполняла здесь функции «антенны» – мирового дерева, достигающего небес.

Смысл самого обряд с жезлом, именуемым Хеннил, ясен, с точки зрения феноменов, описанных в этнолингвистическом словаре «Славянские древности»: это так называемый обходный обряд, центральным символом которого оказывается фетиш-палка, сходный с обрядовым деревцем, веткой и т.п. фетишами, настолько же характерными для обходов, насколько характерными были трапеза, приговоры и т.п. [15. Т. 3 С. 483–487].

Характерны в этом отношении находки небольших палочек-жезлов, которыми изобилует Новгород: полторы сотни таких жезлов известны были по своду резного дерева, изданному Б.А. Колчиным [16. С. 41–42]. Большая их часть датируется X–XI вв., поэтому жезлы принято соотносить с некими языческими ритуалами. Сами жезлы предназначались для того, чтобы быть привязанными к каким-то предметам, для чего предназначался вырез в нижней части; жезлы иногда венчались изображением зоо- или антропоморфной головки. Более прочих приближает нас к описанию Титмара другая серия новгородских находок: это изображения руки, держащей палку. Правда, их датировка отдалена от «языческого» времени – они относятся преимущественно ко второй половине XIII–XIV в. ([16. С. 39–40]; тем же временем датируется находка из Старой Руссы). Среди них выделяется небольшая (10 см) находка стержня, который венчает фигура лежащего льва с высунутым языком, рижский стержень также завершается львиной головкой: стержень мог служить апотропеем, отпугивающим нечистую силу [17. С. 397].

С этой балто-славянской перспективой соотносятся и находки с новгородских усадеб – многочисленные антропоморфные навершия ( [16. Табл. 33–36]) которые обычно ассоциируются с идолами – изображениями домовых; они напоминают нам о «домашних богах», упоминаемых Титмаром в связи с «пастырем села», носителем сакрального жезла. Б.А. Колчин предположил, что новгородские жезлы могли служить не только боевыми булавами, но и «знаками достоинства, в том числе уличанской администрации [16. С. 21] (ср. «пастыря села» у Титмара).

Ранее А.В. Арциховский [18. С. 40] обратил внимание на миниатюру Радзивиловской (Кенигсбергской) летописи, где композиция, передающая собрание (вече) в Киеве, дополнена сбоку изображением юноши, держащего в руке Т-образный «жезл типичной новгородской формы» – «эмблему веча». Замечу (вслед за Б.А. Колчиным), что форма навершия, характеризуемая, как правило «кривизной», связана с материалом – комлем, которому следовал при выборе мотива резчик. Автор специальной публикации Е.А. Тянина [19] справедливо отрицает интерпретацию жезлов Б.А. Рыбаковым, стремившимся увязать их с русальными жезлами из балканской традиции. Их интерпретация зависит от дальнейших исследований – материала, топографии, в том числе места находок в жилищных комплексах.

Археологические, топонимические (Прусская улица в Новгороде) и тому подобные свидетельства единства балтийского мира, конечно, не следует использовать как основание для конструкции исторического образа старейшины Гостомысла: так воспринимался этот персонаж в позднем Средневековье (вплоть до Татищева). Имя ободритского Гостомысла могло проникнуть в новгородскую традицию при посредстве латинской книжности, и свидетельство такого воздействия содержит та же НПЛ (включившая имя Гостомысла в начало списка новгородских посадников). В «Повести о взятии Царьграда фрягами», которая приписывается русскому (новгородскому?) свидетелю разгрома Константинополя крестоносцами в 1204 г. [20. С. 353], содержится список «воевод», руководивших взятием Царьграда. Первым упомянут некий «Маркос от Рима»: И.Э. Клейненберг показал, что этим личным именем передан титул предводителя крестового похода маркграфа монферратского Бонифация, и «чтобы вызвать у читателей или слушателей “Повести” знакомые ассоциации и связать в их сознании местонахождение северо-итальянских владений маркграфа с чем-то им уже известным, автор, поясняя, добавляет» [21. C. 129]: «Въ градѣ Бьрне, идеже бе жилъ поганыи злыи Дедрикъ» [1. С. 49]. Речь идет о Теодорихе Готском (Великом), завоевавшем Италию (в том числе Верону/Берн) в конце VI в. и ставшего героем германского эпоса. И.Э. Клейненберг вслед за А.Н Веселовским (ср. [22. С. 22]) предположил, что выходцы из нижненемецких городов могли быть «передатчиками» своих преданий и песен в Новгороде, тем более, что в упомянутых Кведлинбургских анналах Тидерик из Берна характеризуется как персонаж, о «котором некогда пели сельские жители» [10. С. 25]: Thideric de Berne, de quo cantabant rustici olim [23. P. 31]²].

Наименование этого персонажа «поганыи злыи Дедрикъ» соответствует содержанию норвежской «Саги и Тидреке» (составленной «со слов немецких людей» и исследованной еще А.Н. Веселовским): эта сага о древних временах содержит обычное для этой разновидности жанра фантастическое повествование о соперничестве между неким Вильтином (эпонимом вендов/вильцев – ободритов?) и правителями Руси за власть над Восточной Европой и Балтикой, завоевании вильтинов и Руси гуннским вождем Аттилой и его вассалом Тидреком, убийстве правителя Руси (Новгорода/Хольмгарда) Вальдемара/Владимира, передаче власти над Русью его брату Илье и т.д.

В имени Ильи видят отражение образа былинного Ильи Муромца (ср. [22. С. 66–80; 25. С. 337–340]). Среди исторических персонажей с таким именем привлекает внимание новгородский князь Илья Ярославич, включенный в список князей новгородских НПЛ [1. C.161] и, вероятно, посаженный в город Ярославом Мудрым в 1019 г. А.В. Назаренко [26] предположил, что этот князь и был тем анонимным «сыном русского короля»³, за которого выдал свою сестру Кнут Великий, заключивший союз с Русью против польского князя Болеслава I. А.Н. Веселовский [22. C.8] предположил, что фантастические известия «Саги о Тидреке» отражают события эпохи конфликтов немцев с ободритами, Польшей и Русью в раннем Средневековье.

Так или иначе, циркуляция эпических сюжетов, начиная с легенды о призвании варягов с традиционно указываемыми англо-саксонскими параллелями [17. С. 100–120], характеризует балтийский регион; характерен и «обмен» именами, включавшимися в эпический контекст – немецкие сказания получили образ Ильи Русского. Вероятно, результатом такого обмена и стал древний славянский (ободритский) правитель Гостомысл, упоминаемый Кведлинбургскими анналами и прочими хрониками и вставленный в список посадников новгородских (как был вставлен в список князей Илья).

Еще А.Ф. Гильфердинг возражал против мифологизации этих имен и событий, имевших место уже в Средневековье: к таковым относится рассказ Гельмольда о крещении славян, в том числе жителей Рюгена (Рана) в результате похода Людовика II; Гостомысл у Гельмолда не упоминается, характерным для средневековых этимологических построений представляется возведение культа Святовита к святому Виту [27. 1.6]; таковым же оказывается фальсификат – поддельная грамота Людовика, где тот побеждает ранов убивает их короля (Gestimilus), а сам остров дарует Корбейскому монастырю (ср. [28. С. 484–386; 29]. Тем не менее, комментатор переиздания труда почтенного слависта значительно расширяет пределы власти Гостомысла на весь славянский мир Юго-Восточной Прибалтики: «Не исключено, что торговые поселения балтийских славян на севере Руси просто (! – ВП) управлялись ободрицким Гостомыслом, а после его смерти управление было ослаблено и летописный союз племен (кривичи, словене, чудь, меря, весь) потребовали у “метрополии” себе уже своего князя, коим явился Рюрик» [28. С. 665]⁴.

Имя Рюрика подвергается в этой средневековой традиции не меньшей мифологизации, чем имя Гостомысла. Однако имя Рюрика прочно включено в сюжеты начального летописания – загадочными остаются его братья Синеус и Трувор, составляющие «фольклорную» троицу, но носящие подлинные скандинавские имена. Традиция заставляла составителей ранних летописных текстов искать исторические свидетельства хотя бы в реликтах ономастики (характерная для эпоса тенденция – ср. [31. С. 174–175])⁵. Можно считать, что имя Гостомысла – древнего правителя славян, донесенное латинской (немецкой) традицией было нужной находкой в процессе обмена эпической информацией. Сложнее было с определением его статуса в новгородской предыстории: князем – это противоречило легенде о призвании варяжских князей; оставалась функция посадника – так как, согласно новгородской традиции (НПЛ) посадничество (Новгородская волость), по характеристике В.Л. Янина, «старше княжеской власти» [2. С. 65–68]. Фигура Гостомысла выглядела в этом отношении нейтральной, ибо первые исторические посадники – непоименованные, присланные Ярополком, пропущенный в списке Добрыня и упомянутый вслед за Гостомыслом Коснятин Добрынич были явно зависимы от князей: Коснятин был заточен Ярославом Мудрым, в Новгороде князь посадил упомянутого сына Илью [1. С. 161]. Нейтральной модификации придерживалась в отношении статуса Гостомысла новгородская традиция, отраженная Новгородской четвертой летописью и др. [34. С. 3]: в текст Повести временных лет о расселении славян и основании Новгород была сделана вставка – «и посадиша старѣшину Гостомысла» (вставка предшествовала рассказу о Кие и киевских полянах). Книжный термин старейшина (ср. [6. С. 52–53; 32]) «снимал» проблему князь или посадник, достаточно драматическую для начала новгородской истории.