Фигура национального героя Польши Тадеуша Костюшко (1746–1817) прочно вошла в польскую историческую память, приобретя черты культовой. Можно говорить о рождении своего рода легенды, ставшей предметом самостоятельного изучения польских исследователей (см., например, [3; 7; 9]). Однако в разное время эта легенда приобретала разные формы. Как известно, Костюшко сначала прославился сражениями с русскими во время российско-польской войны 1792 г., а в 1794 г. возглавил восстание против российской оккупации польских земель, названное его именем. Неудивительно, что преломление его образа в свете политики забвения русско-польской вражды и национального примирения, на которую делал ставку Александр I в своих геополитических планах, создавая в 1815 г. Царство (Королевство) Польское, объединенное с Россией династической унией, было своеобразным. Это отразили материалы периодической печати конституционного Царства Польского (1815–1830), демонстрирующие сочетание патриотического духа с вынужденным приспособлением польской интеллектуальной элиты к новой политической ситуации.

Новое положение вещей – русские и поляки под одним скипетром требовало новых акцентов, обновленных образов героев национального и совместного прошлого. Такими были (уже просто потому, что не считаться с их прочным местом в польской исторической памяти было нельзя) Юзеф Понятовский (особая роль была предназначена траурным мероприятиям, связанным с возвращением на родину его останков, что должно было продемонстрировать лояльность новой власти к проявлениям польского патриотизма и уважение к побежденным, а также сгладить негативные впечатления от недавнего противостояния на поле боя) и Тадеуш Костюшко, поддержкой которого Александр I пытался заручиться при создании нового польского государства.

На пике своих пропольских планов, руководимый стремлением завоевать расположение польской элиты, российский император в мае 1814 г. в частном письме к Т. Костюшко писал: «Самые сокровенные желания мои исполнились, и с помощью Всевышнего я надеюсь осуществить возрождение храброй и почтенной нации, к которой Вы принадлежите. […] Пройдет еще несколько времени и при мудром управлении поляки будут снова иметь отечество и имя […] Как отрадно было бы мне, генерал, иметь Вас помощником при этих благотворных трудах. Ваше имя, ваш характер, ваши способности будут мне лучшей поддержкой». Однако польский государственный деятель, находившийся уже в преклонных годах, так и не вернулся на родину, дистанцировавшись от планов императора. В июне 1815 г., после того как был подписан заключительный акт Венского конгресса, он заверял Александра I в том, что готов посвятить остаток дней своих службе ему, однако лишь в том случае, если все польские подданные императора будут объединены в возрожденное польское государство. «Иначе Польша будет постоянным источником раздора и соседние державы всегда найдут в ней почву для возбуждения волнений», – утверждал Костюшко¹. Об этом же он писал в дружеском письме Адаму Чарторыскому: «Воздадим благодарность и сохраним вечную признательность императору за воскресение уже потерянного польского имени; однако не одно имя составляет народ, но территория с народонаселением». Костюшко выражал обеспокоенность относительно исполнения обещаний императора распространить границы Царства Польского «по Двину и по Днепр», т.е. присоединить к нему западные губернии России. Лишь это, по его словам, гарантировало бы полякам «большее уважение, равно как и значение и постоянную дружбу с русскими». В противном же случае, полагал Костюшко, «каждый со страхом придет к тому заключению, что со временем польское имя подвергнется презрению и что русские будут обращаться с нами как с покоренным народом»².

Милость Александра I к побежденным (что было частью его саморепрезентации как «Ангела мира»), не только прощение бывших врагов на поле боя, но и опора как на польский генералитет эпохи наполеоновских войн, который в большинстве своем составил верхушку армии Царства Польского, так и на польские патриотические традиции, его стремление вызвать любовь новых подданных – все это повлияло на то, что он не мешал развитию культа польских национальных героев. Тем более что такие фигуры как Тадеуш Костюшко и Юзеф Понятовский пользовались уважением в русском обществе, особенно среди высших офицеров, как воплощение воинской чести и долга. Таким образом, те, кто прославился сражениями с русскими, сохранили свое место в высочайше утвержденном пантеоне. Однако репрезентация этих героев была достаточно специфичной.

Ниже обратимся к нескольким избранным публикациям о Костюшко, демонстрирующим своеобразие «подачи» его образа польской читающей публике в эти годы. Хотя, безусловно, публикаций о нем (особенно в связи с кончиной в 1817 и похоронами его останков на Вавеле в 1818 г.), если учесть и информационные издания, было гораздо больше. Юзеф Красиньский вспоминал, что когда из Швейцарии пришло известие о смерти польского национального героя, «Император Александр I, великодушный даже по отношению к доблестным неприятелям, которые воевали с его предшественниками, не только не запрещал всем публичным изданиям прославлять его (Костюшко. <em>– Н.Ф.</em>), но даже издал указ, разрешающий перевезти его тело в Краков»³.

На пике надежд, связанных с либеральной политикой Александра I, в 1818 г., в важнейшем для эпохи литературно-эстетическом ежемесячном журнале <em>«</em><em>Pami</em><em>ę</em><em>tnik</em><em> </em><em>Warszawski</em><em><strong>, </strong></em><em>czyli</em><em> </em><em>dziennik</em><em> </em><em>nauk</em><em> </em><em>i</em><em> </em><em>umiej</em><em>ę</em><em>tno</em><em>ś</em><em>ci</em><em>»</em> (1815–1823), была опубликована «Элегия на смерть Тадеуша Костюшко» Канторберия Тымовского⁴.

Характерно, что С. Папе, составитель антологии, посвященной образу Костюшко в польской литературе, в 1946 г. публикует «Элегию» Тымовского лишь частично, пропуская строки, в которых упоминаются российские императоры, и называя изложение поэтом биографии героя «неинтересным»⁵. Авторы польских работ ХХ в., посвященных теме и образу Костюшко в польской культуре, старались не заострять внимания на произведениях, выдержанных в пророссийской риторике⁶. Однако, парадокс состоит в том, что Тымовский – не тот автор, которого соотечественники могли бы обвинить в недостаточном патриотизме. Несколькими годами раньше он активно писал стихи, воспевающие участие поляков в российской кампании Наполеона и полные воинственных призывов: «Ода по поводу торжеств Генеральной Конфедерации 28 июня 1812 г.», «К литвинам», «К нашим братьям на московской службе» (в последнем он, в частности, называл бывшие польские территории Российской империи «землей, которую топчут варвары»). Все они в 1812 г. были опубликованы в центральных газетах Герцогства Варшавского. Однако в те годы (примерно до восстания 1830 г.) к смене политической конъюнктуры представители польских элит относились довольно легко. Нравственный императив верности своему народу и идее возрождения польского государства успешно сочетался в сознании польского патриота с верностью тому иноземному правителю, с которым связывались надежды обретения независимости. Поэтому апелляции Тымовского, занявшего в Царстве Польском высокую государственную должность при министре Просвещения С. К. Потоцком и продолжавшего сочинять стихотворения «на случай», к Александру I и Павлу I были вполне в духе эпохи. Использование автором новой политической риторики роднит его со многими другими поэтами.

«Элегия на смерть Тадеуша Костюшко» К. Тымовского выполняла в Царстве Польском официально-патриотическую функцию, ее неоднократно декламировали в театрах на музыку К. Курпиньского. Ее автор был известен также «Элегией по поводу возвращения останков князя Юзефа Понятовского польским войском на родину» (1815). Кончину Костюшко он сравнивает со смертью Юзефа Понятовского, усматривая в этом событии новое «оживление народного горя». Объединяющие нацию лозунги звучат в начале и конце стихотворения: всеобщее горе, по словам автора, демонстрирует единство «семьи Леха» и связывающие поляков «бессмертные узы». Он призывает соотечественников к тому, чтобы в их в сердцах не угасал «братский огонь», «ибо суровое будущее покажет, что умер последний поляк».

Что касается описания жизни и славных дел Костюшко, то они намечены лишь пунктиром и скрыты за иносказаниями. Тымовский прославляет польского героя прежде всего как защитника свободы, которому школой послужил американский опыт, поскольку приверженность ценностям вольности и независимости универсальна. Борьба за чужую свободу сформировала того, чьим призванием было сражение во имя соотечественников. О борьбе же Костюшко за свободу отчизны, о ее победных страницах рассказано скупо и невнятно. Главное, что Костюшко защищает родную землю – ту, где «течет река сарматов»:

Tam na słynnej żniwem roli,

Zazdrosny swobód, zazdrosny zaszczytów,

Kwitnie dzielny szczep Lechitów,

Chwała współziomków i króli:

Tu, aby nie dał w ohydzie

Zginąć ojczyźnie która wieki chwały liczy,

Lud, w bohaterów zamienić rolniczy,

KOŚCIUSZKO idzie.

(Там, на славной изобилием земле, /Ревностный к свободе и чести,/ Живет храбрый народ Лехитов,/Слава земляков и королей./Сюда, чтобы не дать в бесчестье /Погибнуть славной в веках отчизне,/ Превратить в воинов народ-хлебопашец/ Идет КОСТЮШКО.)

Удерживаемая в руках восставших и защищаемая их грудью Варшава, как и в других рассматриваемых ниже произведениях, сравнивается с Троей. О горестной минуте «гибели отчизны» автор отказывается рассказывать, объясняя это тем, что справедливость восторжествовала у трона Александра I. Последний именуется здесь Августом в честь прославленного римского императора, своими победами завершившего гражданские войны: «Имя Польши было провозглашено устами Александра Августа».

Прославляет Тымовский и Павла I. Этот «повелитель миллионов, над владениями которого не заходит солнце, явился, оставив на время первейший из тронов, чтобы освободить защитника Польши», заточенного «в великом городе Петра». Поступок российского императора, по словам поэта, гораздо больше возвышает Костюшко, нежели какой бы то ни было лавровый венок.

Когда же Венский конгресс «изменил облик мира», обремененный прожитыми годами герой, не поверил в возрождение отчизны, усмотрев в происходящем лишь неопределенные надежды. Переживший горький опыт, Костюшко – подобно капитану, который, побывав в штормах, боится тихой гавани, не вернулся в Польшу, «обретшую новую жизнь волею Александра I».

Другое произведение, заслуживающее внимания, – это напечатанная в издании <em>«</em><em>Tygodnik</em><em> </em><em>Polski</em><em>»</em> в 1819 г. «Историческая дума о Тадеуше Костюшко, написанная перед его смертью» авторства Станислава Стажиньского⁷. <em>«</em><em>Tygodnik</em><em> </em><em>Polski</em><em>»</em> издавался теми, кого В. Пуш назвал «новым Парнасом» предромантической Варшавы. Так польский историк литературы именовал молодого, но чрезвычайно плодовитого журналиста, публициста, издателя, которого с полным правом можно назвать владельцем первого в Польше концерна периодической печати, одну из центральных фигур культурной жизни конституционного Королевства Польского – Бруно Кичиньского и его единомышленников. Кроме издававшейся им и Т. Моравским серии газет либеральной политической направленности, выпуск которых повлек за собой конфликт с правительством и введение цензуры на периодическую печать <em>(«</em><em>Gazeta</em><em> </em><em>Codzienna</em><em> </em><em>Narodowa</em><em> </em><em>i</em><em> </em><em>Obca</em><em>»</em> (1818–1819), <em>«</em><em>Kronika</em><em> </em><em>drugiej</em><em> </em><em>po</em><em>ł</em><em>owy</em><em> </em><em>roku</em><em> 1819»</em> и <em>«</em><em>Orze</em><em>ł </em><em>Bia</em><em>ł</em><em>y</em><em>»</em> (1819–1820)), с 1818 по 1822 г. под редакцией Кичиньского и близких ему по духу литераторов также выходило последовательно три издания, каждое из которых продолжало другое: <em>«</em><em>Tygodnik</em><em> </em><em>Polski</em><em> </em><em>i</em><em> </em><em>Zagraniczny</em><em>»</em> (1818, тт. 1–4), <em>«</em><em>Tygodnik</em><em> </em><em>Polski</em><em>»</em> (1819–1820) и <em>«</em><em>Wanda</em><em>»</em> (1820–1822). Эти издания, в отличие от упомянутых выше принадлежавших Кичиньскому печатных органов, были литературными. Объединяла издателей, в числе которых были также Ю. Брыкчиньский и Ф.С. Дмоховский, и публиковавших на страницах редактируемых ими журналов свою поэзию и прозу литераторов – таких как А. Плихта, К. Бродзиньский, А. Кожуховский, единая общественная позиция. Она заключалась в либеральных, просветительских взглядах и в то же время в стремлении к совершенствованию, развитию и упрочению уже существовавшего государственного организма – конституционного Царства Польского. Это, в частности, дало возможность В. Пушу опровергать устоявшееся мнение, согласно которому в Царстве Польском литература не поднимала национальных и общественных проблем [5. S. 162]. Особенностью изданий было то, что, по сравнению с другими, в них преобладали поэтические произведения разных жанров, в том числе связанные с исторической тематикой «думы» и «оды» (порой дата их написания и авторство из политических соображений специально камуфлировались, чтобы создать иллюзию давности написания и политической нейтральности публикуемых материалов).

«Дума» С. Стажиньского представляет собой произведение на десяти страницах. Сегодняшний читатель, не подготовленный исторически, не знающий истории восстания и не владеющий языком эпохи, вряд ли сумел бы разобраться в его содержании. Конфликт Польши и России, его причины, сама история польско-российского противостояния здесь максимально затушеваны, завуалированы иносказаниями, метафорами, именами античных героев – путеводителями служат лишь названия мест сражений: Дубенка, Рацлавице, Мацеевице. Говорится лишь о «длительных несчастиях» Польши, о ее борьбе с «превосходством и влиянием соседа», о том, что часть отчизны была занята «войсками победителя», в то время как сама отчизна породила «полчища низкого отродья», которые разрушили правые начинания, порушили мудрую конституцию. Большинство же поляков, угнетаемых чужой силой, но пылавших святой жаждой свободы и славы, вооружились отвагой и встали на защиту страны. Подчеркивается добродетель поляков, заключающаяся не только в доблести, но и в том, что это народ, находящийся «в первом ряду держав и известный в мировом масштабе», а главное – такой, который «всегда будет верен своим кормчим, но не сможет долго находиться под гнетом».

Имя героя скрыто за иносказаниями: он и Аристид (афинский полководец, подвергшийся остракизму и временно уехавший на остров Эгину), и Гектор (один из главных троянских героев в «Илиаде»), и, конечно же, слывший образцом скромности, доблести и верности гражданскому долгу римский патриций Цинциннат. Он и Военачальник (<em>Naczelnik</em>) поляков, и тот, кто завоевал уважение Дж. Вашингтона и Б. Франклина. Рассказ о передвижениях Военачальника сопровождается упоминанием о его соратниках – Гуго Коллонтае и гнации Потоцком, находится место и для политкорректного комплимента в адрес «доблестного Зайончека», наместника Царства Польского после 1815 г. Интересно, что русские нигде не названы русскими, не упоминается также Суворов. Те, между кем, собственно, имеет место военное противостояние, названы также иносказательно: речь идет о войне греков (это русские) и троянцах (это поляки). И те, и другие – достойные противники и равны в своем мужестве. Они сражаются как рыцари, их «равняет между собой, с одной стороны, перевес сил, с другой – отчаяние и отвага». Костюшко падает на землю, получив последний удар от рук «смелых донских казаков». Однако неприятель благороден, и, как пишет автор, «вид почетного ранения во имя отчизны вызывает слезы у противника».

Некто, пришедший освободить Костюшко из заточения (описанного также очень условно), также не назван по имени. Отворяет двери темницы «тот, кто только лишь недавно принял во владение обширные края». Отдавая дань благородству великого польского мужа, он сокрушает его оковы, «доказав своим славным поступком, что добродетель всегда побеждает». Естественно, что финал связывает дело, за которое боролся польский герой, с образованием конституционного Царства Польского. Именно это событие «дало новую жизнь» «братьям» Костюшко и стало его утешением, – как и то, что «Великодушный потомок его избавителя (т.е. Александр I. <em>– Н.Ф.</em>) осчастливил народ Леха».

С одной стороны, «Дума» содержала стандартный набор примет той самой романтической легенды Костюшко, которая сложилась позднее и о которой подробно писали, в частности, М. Янион и М. Жмигродская [2. S. 276–303]. Обязательными чертами романтического образа польского героя были несчастная любовь, которую он пережил в юности, его происхождение из обедневшего шляхетского рода, из-за чего он не смог добиться руки дочери гетмана, а также скромность, философские наклонности, республиканские идеалы, приобретенное уважение в странах, где превыше всего ценится свобода. Все это вкупе с членством в американском «Обществе Цинциннатов» закрепило за ним прозвище Цинцинната. С другой – автор уже на первой странице упоминает «польского короля», «под опекой которого расцвело просвещение», и подчеркивает, что именно за его дело сражался Костюшко. Верность польскому монарху Станиславу Августу Понятовскому не раз подчеркивается поэтом: это легитимизирует все действия Костюшко против русских и позволяет, несмотря ни на что, восхвалять его именно как славного рыцаря.

И, наконец, в 1822 г. сам Кичиньский публикует в издании <em>«</em><em>Wanda</em><em>»</em> «Оду на смерть Тадеуша Костюшко». В заглавии было обозначено, что данное стихотворение – «перевод с французского», а его источником являются «письма из Нормандии»⁸.

В этом стихотворении, занимавшем всего две страницы, восславлялось бессмертие Костюшко, который на «вечном троне славы» «восседает на первом месте возле счастливого Вашингтона». Подчеркивалось, что «меч мщения за отчизну» был взят героем «с алтаря долга», что он стал великим на поле боя, несмотря на поражение. Характерны для официального жизнеописания героя также акценты на том, что победители героя удостоили его еще большей славы и что он «снискал уважение королей», предпочтя скромную жизнь лавровому венку триумфатора.

Особого рассмотрения заслуживает наиболее характерная для 1820-х годов и наиболее пространная из всех публикаций, озаглавленная «Некоторые черты из жизни Тадеуша Костюшко». Она была помещена в следующих друг за другом номерах издания <em>«</em><em>Tygodnik</em><em> </em><em>Wile</em><em>ń</em><em>ski</em><em>»</em> в 1821 г.⁹, а также издана отдельной брошюрой¹⁰. Виленская пресса, в отличие от варшавской, издавалась в пределах Российской империи и, следовательно, неизбежно должна была помещать больше прорусских, верноподданнических материалов. Однако во времена кураторства А.Е. Чарторыским Виленского учебного округа она находилась в едином дискурсивном поле с варшавскими изданиями, пропагандируя польский патриотизм и идею культурного сближения поляков и русских. Как и «<em>Dziennik</em><em> </em><em>Wile</em><em>ń</em><em>ski</em>», «<em>Tygodnik</em><em> </em><em>Wile</em><em>ń</em><em>ski</em>» также активно занимался знакомством польского читателя с русской культурой.

Знаменательно, что Костюшко был представлен текстом, переведенным с русского и принадлежащим перу Федора Глинки. Автор «Писем русского офицера» в одном из их томов опубликовал жизнеописание Костюшко, которое имело позитивное значение для знакомства русского читателя с фигурой польского национального героя¹¹. Однако и польский читатель в 1820-е годы знакомился с биографией героя по жизнеописаниям, составленным иностранцами и переведенным на польский язык. Поэтому произведение Глинки сыграло свою роль в формировании легенды Костюшко на польских землях в 20-е годы XIX в. [8. S. 108–109].

Ф. Глинка, неоднократно проходивший вместе с русскими войсками через польские земли в 1805–1806 гг. и во время заграничного похода русской армии 1813–1814 гг., описал и свои в высшей степени благоприятные впечатления от Польши. Он с сочувствием отзывался о нации, на долю которой выпала незавидная политическая судьба: «Слышишь ли ты там, в далекой глубине лесов, и там, по уединенным развалинам древних замков, стон, подобный стону человека, умирающего в пустыне? Это стонет древний дух польский! [...] Многие веки будут слышать стон его и пройдут мимо. Напрасно надежда щекотит сердце, напрасно жены и девы польские, пылающие духом древних рыцарей, заставляют юношей своих петь любимую песню их:

Еще Польша не погибла, доколе мы живы:

Все, что прежде потеряли, саблями воротим!» (с. 272)

Между прочим, литератор отмечал, что «во всех, даже беднейших, домах» ему довелось видеть портрет Костюшко.

В сочинении, посвященном жизнеописанию Костюшко, Глинка демонстрирует уважение по отношению к польскому герою, подчеркивая, что написал свой текст в местах, где родился Костюшко, общаясь с лицами из его близкого окружения и глядя на его мраморный бюст. Этот очерк содержал романтизированную биографию Тадеуша Костюшко, рассказывал о том, как формировались его патриотизм, совершенное владение военным искусством, широта мысли и горизонт познаний, философский склад ума. Благодаря наукам, «он видит рождение царств и народов, их возвышение, славу и падение» и желает «вписать имя свое в бытие мира и заслужить рукоплескание народов, поддержав падение великолепных развалин своего отечества» (с. 273–274). Рассказывалась история романтической любви героя, история его пребывания в Северной Америке, где он «воспылал желанием сделаться участником в священной народной войне» и почувствовал «презрение к порочной Европе» (с. 277). Возвратившись в свое отечество, по словам автора, он застал его «растленным роскошью, слабодушием и развратом вельмож»: «Пожары домашних раздоров пылали внутри Польши»; «Екатерина Великая наводила гром свой на чело буйной Варшавы; великий Суворов извлекал меч» (с. 278–279).

Говоря о начале восстания и военных действий против русских и пруссаков, когда Костюшко был «избран в предводители голосом и сердцами целого народа» (с. 281), автор подчеркивает стремление польского военачальника защитить пленных от мести черни. В уста Костюшко Глинка вкладывает слова: «Я уважаю россиян, несмотря на то что они теперь неприятели наши» (с. 284).

Центральным эпизодом очерка является, безусловно, битва при Мацеевицах и пленение Костюшко. Характерно и типично для официального исторического дискурса эпохи то, что описывая военные действия, повествователь занимает объективную позицию <em>над</em> обеими сторонами, стараясь отдавать дань военной доблести, проявленной и поляками, и русскими. Так описано и главное историческое сражение. Костюшко – «вождь мудрый, но не всеведущий» – собирается напасть с рассветом на русских, занятых переправой через Вислу (с. 287). «Но русские не дремлют!»: и Суворов, и Ферзен, и доблестный генерал Денисов – все проявляют себя как герои. Однако главным ореолом славы освещен центральный персонаж повествования. Вот некоторые цитаты из текста Глинки:

«Русские начали бой […]. Вздрогнули поляки, но вождь их был бодр. […] Голос любимого вождя одушевлял воинов, и сражение было упорно. Многие русские, стоявшие в долине, видели ясно одного человека небольшого роста, в смуром краковском кафтане, проворно бегающего по высотам замка и с необычайною отважностью метко наводящего орудия свои – это был сам Костюшко! […] Среди убийств и разрушения, облит дымящейся кровью, на грудах растерзанных тел, стоит Костюшко непоколебим…» (с. 289).

Согласно автору, Костюшко велик не только потому, что его мысли возвышенны и глубоко патриотичны, но и потому что прозорлив, предвидя падение Польши. В то время, когда его соратники еще надеются на приход подкрепления, он восклицает: «Погибло отечество, смерть нам или плен!» (с. 290)

Показательно и то, что Глинка, также в духе официального дискурса, акцентирует взаимное уважение противников и даже их взаимовыручку на поле боя. Впрочем, общее понятие чести, действительно, порой сближало офицеров воюющих сторон. Об этом неоднократно писали польские и русские мемуаристы, описывая военные действия 1812 или 1831 г. Раненого Костюшко спасает русский гусарский офицер, услышавший стенания умирающего польского воина: «Храбрые русские! Спасите знаменитого вождя нашего Костюшку!» (с. 290). Русские омывают его раны, делают перевязку и несут к генералу Ферзену. Костюшко же «при всяком случае доказывал уважение к русским и преимущественно к Суворову. Герой Рымникский умел также ценить достойного вождя поляков». В плену Костюшко находится на попечении «искуснейших врачей», ему присылают из Варшавы «дорожную бричку его, Арапа, выехавшего с ним из Америки, и три тысячи червонцев» (с. 291).

Не обходится Глинка и без описания «той важной минуты в жизни Костюшко, когда великий Монарх Севера даровал ему новую жизнь, возвратя свободу» (с. 291). Более того, по сути Павел I является главным героем всей этой поучительной истории. По словам автора, это был «государь высокого духа, умевший отдавать полную цену добродетелям и благородству» (с. 292). Следует вспомнить, что именно Павел I из всех русских царей (включая даже Александра I, восприятие которого в Польше было двойственным) оставил в польской исторической памяти положительный след, представляя собой исключение и даже составляя некоторую альтернативу другим российским императорам. И это было связано, в первую очередь, с тем, как император отнесся к Тадеушу Костюшко. Очевидно, импонировал он польской ментальности и своим сложившимся образом «рыцаря на троне». Вот что пишет о преемнике Екатерины II польский историк – современник эпохи Ф. Скарбек: «Каковы были истинные намерения Павла I относительно Польши? Хотел ли он исправить политическую ошибку Екатерины и вернуть независимую Польшу? Или же намеревался исполнить вторую часть завета Петра Великого, т.е. отнять владения Пруссии и Австрии с тем, чтобы потом присоединить к империи всю Польшу? Ответы на эти вопросы погребены вместе с самим монархом, погибшим преждевременной смертью. Известно только, что он освободил знаменитых польских пленников, что дал разрешение сформировать польское войско и призвать туда выходцев из Польши, что вернул некоторым полякам их владения, конфискованные Екатериной, и наконец, что повелел присоединить к своему титулу титул польского короля и предпринял безрезультатные усилия, чтобы получить от Пруссии и Австрии отторгнутые части Польши» [6. S. 3].

В рассматриваемом тексте император обращается к Костюшко как к «герою, имеющему право, по добродетелям своим, на уважение света» (с. 292–293). Польского военачальника он застает «в глубокой задумчивости, окруженного чертежами и книгами, пристально рассматривающего изображение земного шара» (с. 292) и переживающего, что вихрь истории стирает с лица земли народы и государства, в том числе его отчизну.

Главная мораль, которую польский читатель-современник должен был извлечь из цитируемого нами исторического очерка, вложена в уста Павла I, отвечающего Костюшко, что его отечество «еще существует на лице земном», но «поляки не могут быть народом самобытным (в польском переводе: «od siebie zależącym». –<em> Н.Ф.</em>), но они могут быть счастливы и будут благополучны под сенью скипетра русского» (с. 292). Другой урок состоит в том, что национальный герой поляков смиряется с Божьей волей и отказывается от борьбы. «Нет! Думал он, один человек не может остановить бурного течения обстоятельств […]. Я ли виновник, что растление нравов, забвение древней славы и расслабление душ погрузило соотчичей моих в междоусобные раздоры и отняло у них руки к защите себя! С сего времени да будет воля Бога, управляющего судьбами Вселенной и царств!» (с. 293). Освобожденный благородным российским монархом из Петропавловской крепости, он не возвращается более к бурной политической жизни и уходит на покой. «Тихое уединение» делает Костюшко «независимым от человеческих страстей» (с. 293).

Знаменательно и то, что Костюшко в интерпретации автора предвидит счастливое будущее Польши под скипетром Александра I, отказавшись возглавить польский корпус, направлявшийся воевать в Россию в 1812 г. Его предчувствия оправдываются, когда он видит Александра Благословенного, «гремящего на высотах Монмартра и милующего заблужденных в стенах Парижа» (с. 294).

Присутствие Костюшко в польской культуре в первые годы после его смерти не ограничивалось, безусловно, периодической печатью, а распространялось на литературу в целом и на такие, очень важные для того времени жанры, как речи и проповеди или же либретто театральных постановок. В связи с интересующей меня проблематикой отмечу, например, вышедшее отдельным изданием стихотворение сторонника польско-русского сближения (автора стихов «Поляки к русским в 1813 г.») Антония Выбрановского «Мысли о Павле I в связи с кончиной Костюшко»¹². О Костюшко писали и говорили также такие центральные фигуры польской общественной и литературной жизни, как Ю.У. Немцевич, Я.П. Воронич, К. Козьмян. Некоторые тексты их сочинений и выступлений, кульминационным моментом которых стало возведение кургана Костюшко в Кракове, публиковались отдельными изданиями и на страницах центральных газет в разных частях Польши (например, «<em>Gazeta</em><em> </em><em>Krakowska</em>», «<em>Sybilla</em><em> </em><em>Nadwi</em><em>ś</em><em>la</em><em>ń</em><em>ska</em>», «<em>Pszcz</em><em>ół</em><em>ka</em><em> </em><em>Krakowska</em>»).

Особый контекст сопровождал публикации в «<em>Sybilla</em><em> </em><em>Nadwi</em><em>ś</em><em>la</em><em>ń</em><em>ska</em>». Редактируемая Ф. Гжималой «<em>Sybilla</em><em> </em><em>Nadwi</em><em>ś</em><em>la</em><em>ń</em><em>ska</em>» была одним из последних периодических изданий Царства Польского, имевших выраженное оппозиционное направление. «<em>Sybilla</em>» продолжила упомянутую выше серию политизированных изданий Кичиньского и Моравского («<em>Gazeta</em><em> </em><em>Codzienna</em><em> </em><em>Narodowa</em><em> </em><em>i</em><em> </em><em>Obca</em>» (1818–1819), «<em>Kronika</em><em> </em><em>drugiej</em><em> </em><em>po</em><em>ł</em><em>owy</em><em> </em><em>roku</em><em> 1819</em>» и «<em>Orze</em><em>ł </em><em>Bia</em><em>ł</em><em>y</em>» (1819–1820)). В 1821 г. вышло шесть ее номеров. Здесь страницы, посвященные историческому прошлому, перемежались со злободневными материалами о современной политической ситуации в Европе и Польше, выдержанными в либеральном духе. Так, сами за себя говорят заголовки статей «О развитии личной свободы в Польше и других странах» (заканчивалась публикация наблюдениями над ситуацией в Российской империи)¹³, «Мысли гражданина конституционного государства»¹⁴, «Политический образ Европы»¹⁵. В разделе «История» из номера в номер публиковались материалы, посвященные выдающимся историческим личностям Польши и героическим страницам ее прошлого, например «Портреты славных поляков»¹⁶, обзор конституции 3 мая и сравнение ее с конституцией 1815 г.¹⁷, «Историческая песнь о генерале Ясинском» (автор – Б. Кичиньский)¹⁸, «Воспоминания князя Юзефа Понятовского о войне с русскими в 1792 г»¹⁹ и др. Открывала эту серию публикация, озаглавленная «Очерки из жизни Тадеуша Костюшко». В ней прямо указывалось на то, что дань памяти «защитнику народной свободы», «на руках которого скончалась Польша», связана прежде всего с тем великим национальным делом, которому он служил и о котором поляки будут помнить вечно. Говорилось также о том, что польские читатели ждут от соотечественника, известного своими литературными талантами и делившего с Костюшко узы заключения (имелся в виду Ю.У. Немцевич) обширного сочинения о полководце. Анонсировалось изложение и разбор рассмотренного выше сочинения Ф. Глинки о Костюшко. В качестве приложения к статье публиковались письма Костюшко, по словам издателя, ранее не печатавшиеся. В первом из них, адресованном в июле 1794 г. генералу Хрущеву, жена и дети которого остались заложниками в Варшаве, военачальник писал о том, что «сердца поляков далеки от всякой мести». Второе содержало обращение Верховного национального совета повстанцев к Костюшко после битвы под Мацеевицами с высокой оценкой его заслуг²⁰. В следующем номере публикация писем Костюшко была продолжена²¹. Фигурировал Костюшко и в воспоминаниях Ю. Понятовского о войне 1792 г., заканчивавшихся словами: «Это была священная война, потому что Войско Польское не выступало на стороне произвола и деспотизма, а защищало свободы, унаследованные от предков, защищало границы своей земли»²².

Материалы, опубликованные в «<em>Pszcz</em><em>ół</em><em>ce</em><em> </em><em>Krakowskiej</em>», журнале, издаваемом и редактируемом в 1819–1822 гг. Константием Маерановским, вышли в Варшаве отдельной брошюрой²³. Туда вошли, в частности, ода поэта, переводчика и драматурга Павла Чайковского²⁴ и речь краковского профессора гомилетики Юзефа Винцентия Ланьцуцкого²⁵. Сам Маерановский, автор «Кантаты в честь основания могильного холма Тадеуша Костюшко 16 октября 1820 г. в Кракове», неоднократно делал военачальника героем своих произведений. Написанная им и поставленная в Кракове в 1820 г. лирическая сцена «Первая любовь Костюшко» была посвящена прощанию молодого героя с любимой им Людвикой Сосновской. В этом спектакле Костюшко предсказывает будущую судьбу Польши, декламируя:

Nie na długo, cna Polsko, ulegniesz przemocy,

Przyjdzie Aniół od Północy,

Uzna szlachetne zapały,

Przywróci twój byt, imię i zwróci do chwały.

(Недолго, добродетельная Польша, ты будешь под гнетом,/ Явится Ангел с Севера,/ Вознаградит благородные стремления,/Вернет тебе жизнь, имя и прежнюю славу) (цит. по: [4. S.111]).

<em>«</em><em>Pszcz</em><em>ół</em><em>ka</em><em> </em><em>Krakowska</em><em>»</em>, рассказывая об успехе «Первой любви», упоминала «слезы радости, слезы воспоминаний, милых сердцу поляков, которым сегодня можно во всеуслышание говорить о своей исторической славе, наслаждаться своим бытием и именем»²⁶. В 1821 г. тот же Маерановский написал либретто оперы «Костюшко на берегах Сены», в которой действие происходит во Франции в 1814 г., где Костюшко c удовлетворением узнает о благоприятных для Польши намерениях Александра I²⁷.

Исторически сложилось так, что первые отклики на смерть Костюшко, совпавшие с расцветом конституционного Царства Польского и надеждами поляков на либеральную политику Александра I, несли на себе выраженный отпечаток эпохи. Образ Костюшко оказался тесно связанным с личностями Павла I и Александра I. Для литературы и публицистики этого периода характерно затушевывание самой сути исторического конфликта, в результате которого Костюшко стал вождем польского народа, подчеркивание его связи с последним королем Речи Посполитой Станиславом Августом Понятовским. Как пишет К. Щреневска, «Костюшко таким образом оказался в лагере роялистов, был представлен едва ли не как опора трона. Исчезла прежняя картина, на которой роялисты и инсургенты находились на противоположных полюсах, а король и его окружение видели в вожде лишь отрицательного героя. Теперь все, чем Костюшко еще четверть века тому назад вызывал раздражение […], было отнесено к разряду добродетелей – теми же самыми людьми или же их младшими братьями и сыновьями» [8. S. 62]. Кроме того, исследовательница отмечает христианские добродетели, на которые, в противовес политическим, делался акцент в посмертной литературе о Костюшко, что сыграло роль в придании его образу образцовых черт поляка-католика.

Обратим внимание также на подчеркивание гуманного отношения Костюшко к побежденным русским, и, напротив, отсутствие антирусских нот при упоминании о пленении и заключении Костюшко в Петербурге. Надо отметить, что подобная интерпретация не была исключительно характерной лишь для рассматриваемого периода. Что касается отношения руководителя восстания с русскими, то их уважительное обращение со своим пленником отмечалось и прежде, и потом. Так, Ю. Морелевский в одном из своих «Плачей» по разделу Польши (один из них был посвящен Костюшко), написанных в 1795 г., обращаясь к «славному узнику», находящемуся в заключении, утверждает, что его величие признает и «враг». По словам поэта, даже «гордая тобой, таким узником, Нева, щадя, омывает крепость, где ты о нас печалишься»²⁸. Еще долго мотив пребывания Костюшко в Петропавловской крепости оставался привлекательным для писателей – в качестве примера можно привести одноактную драматическую сцену Адама Сташчика «Костюшко в Петербурге» (Львов, 1904).

Тем не менее рассмотренный материал убедительно демонстрирует вынужденные в эпоху конституционного Царства Польского конвенции в проявлениях патриотизма, актуальные, правда, лишь до начала 1820-х годов. После 1822 г. ужесточилась цензура по отношению к произведениям, в которых отношения Польши и России освещались не надлежащим образом (предварительная цензура сначала на периодические издания, а затем и на всю печатную продукцию, выходящую в Царстве Польском, была введена указами наместника Ю. Зайончека в 1819 г.). Предпринимались попытки скоординировать действия петербургских и варшавских цензоров. Так, в списке, присланном в 1827 г. министром внутренних дел В.С. Ланским Н.Н. Новосильцеву, присутствовала книга К. Фалькенштейна о Костюшко²⁹. По поводу этой книги было высказано замечание, что в ней содержатся недопустимые высказывания о Екатерине II и Павле I. В ответе Новосильцева говорилось, что это произведение, вышедшее на немецком языке (и впоследствии переведенное на французский), – среди прочих – уже запрещено в Царстве Польском [1. S. 236].

В связи с этим подчеркну, что в данной статье исследован лишь определенный пласт культуры – культура официальная. И несмотря на то что черты «официального» образа Костюшко внесли свой вклад в память о нем, в стороне от моего исследования остался другой – глубинный пласт, оказавшийся на первом плане уже в эпоху романтизма и продемонстрировавший сложные механизмы исторической памяти, опирающейся на преемственность национально-патриотической традиции.