Политика Российской империи в Восточном вопросе определялась, как известно, не только прагматическими интересами, но и сферой идейно-политических устремлений, усиленных фактором исторической памяти [1. С. 7]. Общественная мысль России в XIX в. постоянно повторяла тезис об исторической «несправедливости» власти турок-мусульман над прежней православной Византийской империей. Символом заветной мечты о православном Константинополе было возвращение креста на храм Святой Софии. Каждое обострение восточного вопроса вызывало возрождение «Константинопольского мифа». Во время Балканского кризиса 1875–1878 гг. и русско-турецкой войны 1877–1878 гг. «мечта о Царьграде» вновь овладела умами, что нашло отражение в разнообразных публицистических и художественных текстах.

В российской прессе периода русско-турецкой войны с новой силой зазвучали обновленные славянофильские идеи. В эпоху споров западников и славянофилов Восточный вопрос рассматривался в контексте становления русского национального самосознания и был тесно связан с проблемой противостояния Запада и Востока и роли России в этом противостоянии. М.П. Погодин подчеркивал: «Европу можно разделить исторически на две главные половины: западную и восточную […] Первая получила христианскую веру от Рима, вторая – из Константинополя… Государства западные основаны на развалинах Западной Римской империи, восточные составились из областей Восточной и стран, прилежавших к ней»¹. Эту мысль продолжал Ф.И. Тютчев, задававшийся вопросом: «Остается только узнать, обретет ли Восточная Европа, уже на три четверти сложившаяся, эта истинная империя Востока, для которой первая империя византийских кесарей, древних православных императоров, служила лишь слабым и неполным предначертанием, обретет или нет Восточная Европа свое последнее, самое существенное дополнение, и получит ли она его путем собственного хода событий или будет вынуждена добывать его силою оружия…?» (цит. по [7. С. 193–194]).

В 1877 г. Н.Я. Данилевский писал: «Все, что Константинополь заключает в себе великого, – его православно-христианский и исторический ореол, его несравненное географическое, топографическое и стратегическое положение, – будет принадлежать России наравне со всеми прочими народами, имеющими на него право по своей религии, этнографическому составу, историческим судьбам и географическому положению занимаемых ими стран»; при этом Данилевский оговаривался, что Константинополь еще долго будет «ожидать времени своего преображения из турецкого Стамбула в православный и славянский Цареград для новой славной исторической жизни»². Ф.М. Достоевский в марте 1877 г. отмечал в «Дневнике писателя»: «Да, Золотой Рог и Константинополь – все это будет наше […] И, во-первых, это случится само собой, именно потому, что время пришло, а если не пришло еще и теперь, то действительно время уже близко, все к тому признаки»³.

Небывалое внимание различных слоев населения к миссии России в деле освобождения балканских славян было во многом обусловлено социально-психологическими характеристиками русского общества 1870-х годов. Это очень тонко подмечено в одной из передовых статей «Русского обозрения»: «События на Балканском полуострове застали Россию врасплох. Двадцать лет мира, после Крымской войны, приучили нас объективнее относиться к внешним делам и сосредоточивать более всего внимание на внутреннем нашем развитии. Но последние годы очень мало были плодотворны для этого развития. Под влиянием многих неблагоприятных причин общие интересы и идеалы более или менее потускнели и отодвинулись на второй план, и первое место заняли личные расчеты, грубые инстинкты наживы и доведенного до крайней степени себялюбия. При таких обстоятельствах явившееся нам на помощь движение в пользу славян принято было нами как якорь спасения. Оно отвлекало от узких, эгоистических видов и расчетов, оно выводило общество из апатии. Потрясающий вид страданий и попранной справедливости, примеры самоотвержения и бескорыстных подвигов братской любви – отрезвляюще действовали и увлекали людей на путь добра. Многие, в том числе и мы, прозревали во всем этом начало обновления»⁴. Наивысший подъем освободительного пафоса был вызван национальными восстаниями в Герцеговине, Боснии и Болгарии – охватившее россиян воодушевление отразило внутренний порыв к обретению новых идеалов, к объединяющей нацию мечте, которую можно было бы противопоставить реальности расколотого и раздираемого противоречиями общества. Мифологема «освободительной войны» России на Балканах какое-то время выполняла консолидирующую функцию, а «Константинопольский миф» стал ее частью.

Поэтическая публицистика той эпохи, наряду с изобразительным искусством, внесла значимый вклад в образно-художественную репрезентацию «мечты о Царьграде». Литературные таланты и политические взгляды сторонников различных вариаций имперского или национально-патриотического мировоззрения проявились в стихах, увидевших свет на страницах прессы 1877–1878 гг. [6. С. 55–58].

Рассматривая стихотворения, печатавшиеся тогда на страницах русских газет и журналов, необходимо прежде всего отметить, что они отразили типичную для русской общественной мысли неоднозначность отношения к Османской империи. Характерно символическое противопоставление Константинополя и Стамбула, отражающее историческую разъединенность культурно-смысловых и реально-политических локаций: топоним «Стамбул» применялся в основном для обозначения политического настоящего Османской империи, именование же «Царьград» использовалось в описании мифологизированного прошлого – а также будущего некогда «потерянной», но несомненно предназначенной к возрождению Византийской империи (православно-славянского единства). Дихотомия восприятия историко-географического пространства Османской империи ярко выражена в одной из речей И.С. Аксакова, произнесенной им в Славянском комитете: «Неистовства, зверства, бешеный разгул самых диких страстей, сжигание заживо девиц, наперед поруганных и обесчещенных, истребление мирных жителей десятками тысяч, опустошение целого края огнем и мечом – все роды мук и бед обрушены ныне на безоружное болгарское население рассвирепевшим изуверством азиатской орды, сидящей на развалинах древнего, великого православного царства и других православных славянских держав»⁵. Османская империя выступала как исторически сложившаяся общность «азиатской орды» и «православного царства», этот образ восходил к библейскому топосу Города – символического, мистического пространства, трактуемого через оппозицию «города греха» и «града Божьего».

Образ Стамбула в стихотворной публицистике середины 1870-х годов соотносится с понятием «города греха» и в то же время определяется ориенталистским дискурсом: он описывается как центр всего восточного, азиатского, варварского, деспотического. В этом отношении наиболее показательно стихотворение А. Круглова «Стамбул», помещенное в журнале «Будильник» в 1878 г.:

Берегися, Стамбул! Берегись, бусурман!

Берегись! Это – войско Христово,

Это – русская рать! Посмотри, как она

Подвигается грозно, сурово!..

Пробил час твой, тиран, – ты, что все попирал,

Ты, не знавший любви, сожаленья,

Ты – вселенной позор, дикий зверь меж людей, –

Ниоткуда не жди избавленья!⁶

Олицетворение города (ср. греховный библейский Вавилон) позволяет приписывать ему черты тирана с характерными качествами жестокости, безжалостности, варварства. Стихотворение отражало настроения, которые были широко распространены в общественной и военной среде на завершающем этапе русско-турецкой войны – мечта о взятии Константинополя казалась как никогда близкой к реальности.

Особенно важно для авторов было акцентировать вину Стамбула в карательных действиях по отношению к славянскому национально-освободительному движению. Примером может служить опубликованное в 1877 г. в журнале «Пчела» стихотворение А.К. Шеллера-Михайлова «Восставший». В нем говорится о потрясающе бесчеловечной акции насилия, учиненной в болгарском селении; жестокость поработителей трактуется как основной мотив присоединения мирных, патриархальных крестьян к повстанческому движению. Автор предоставляет слово жителям разоренных славянских селений – в коллективном монологе речь идет о зверствах турок, которые «позорят, губят, грабят»:

А в своем Стамбуле до сих пор

Нас же всех позорят и бесславят:

Если ты болгар, так значит, вор!

А они-то кто? В два дня постоя

Скот угнали, дом в селе сожгли,

Благо мы не смеем о разбое

Заявлять ни кади, ни вали!⁷

Впрочем, Стамбул символизирует все же не «абсолютное», а лишь относительное зло: в ряде стихотворений столица мусульманской Порты упоминается вкупе с Лондоном или в одном ряду с ним. Общественное мнение России было убеждено в зависимости политики Стамбула от Лондона и в том, что за спиной султана Османской империи отчетливо просматривается фигура британского премьера Бенджамина Дизраэли (лорда Биконсфильда). Британский кабинет министров с Дизраэли во главе ратовал за усиление и сохранение прежних позиций Турции на Балканском полуострове, что было необходимо для сдерживания России и противодействия ей в данном регионе [3. С. 12–13]. Четверть века спустя один из видных политических деятелей Великобритании Джордж Дуглас Кэмпбэлл, герцог Аргайльский, признавал, что его страна поддерживала Оттоманскую Порту, стремясь разрушить возможные планы России на Балканах: «Туркам должно было быть вполне ясно, что мы действовали, не забывая о собственных интересах и желая остановить какой бы то ни было ценой надвигающуюся мощь России»⁸. Премьер-министр Дизраэли обозначил приоритеты Великобритании с учетом стремления Российской империи закрепиться на Балканах: «Если русские возьмут Константинополь, они в любое время смогут направить свои армии через Сирию к устью Нила, и тогда какой прок нам в удержании Египта? Даже господство на море не помогло бы нам в этом случае. Люди, которые так говорят, должно быть, совершенные профаны в географии. Наша сила на море. Константинополь, а не Египет и Суэц является ключом от Индии…» (цит. по [8. С. 136]). Российский исследователь В.Н. Виноградов совершенно справедливо считает, что Восточный вопрос в понимании Дизраэли сводился к охране Британской империи, ее коммерческих и стратегических интересов в Леванте, Персидском заливе, Индии, Австралии и на Дальнем Востоке [2. С. 155].

В российской периодической печати постоянно отмечали зависимость политики Османской империи от позиций Великобритании. При этом корыстные интересы британского кабинета противопоставлялись бескорыстным устремлениям народа (и отождествлявшегося с ним правительства) Российской империи, испытывавшего искреннее желание оказать братскую помощь балканским славянам. В преддверии русско-турецкой войны отечественные газеты в своих разделах «иностранных известий» представляли ситуацию так: «Мир зависит в настоящую минуту единственно от великобританского кабинета. Лондонский кабинет – и он один – может и теперь, как в пору берлинского меморандума, явиться виновником новых затруднений, еще большего усложнения, возобновления турецких неистовств и, наконец, войны со всеми ее роковыми последствиями. Ответственность за эту последнюю падет исключительно на лондонский кабинет и будет тем более тяжка, чем многочисленнее и явственнее свидетельства постоянства миролюбивых стремлений России»⁹.

Отношение Великобритании к войне было одной из важнейших тем стихотворной публицистики конца 1870-х годов. Один из характерных текстов – «Эпизод из Биконсфильдиады», автор которого подписался псевдонимом Пеннисон, варьировавшим фамилию известного английского поэта А. Теннисона. Здесь в остросатирическом виде представлено отношение англичан к Восточному вопросу:

В дымном Лондоне смятенье…

Краснобаи мостовых

Вышли, с криком, на спасенье

Турок, братушек своих.

Бесновались и кричали:

«Русских осадить нельзя ли?»

И на север кулаки

Поднимали вожаки¹⁰.

Автор стихотворения, написанного уже на заключительном этапе русско-турецкой войны, показывал, что Стамбул для британцев был не менее важен, чем Царьград для русских, но если для последних Стамбул, «незаконно» занимая место священной столицы православной Империи, представал элементом сакрального конфликта, то в Лондоне город мыслили исключительно как геополитический пункт, преследуя прагматические цели, определявшиеся политическим настоящим. Однако трезвость и рациональность суждений иногда покидали англичан, и об этом говорится в «Биконсфильдиаде» – любой, даже незначительный, слух о том, что Россия собирается захватить турецкую столицу, вызывает в Туманном Альбионе страх (зачастую необоснованно преувеличенный):

Словно чайки перед бурей,

Стаи мокрые газет

Разлетаются повсюду,

Темному швыряя люду

Кучи врак и злых клевет.

«Новость! Русские в Стамбуле!

Стоит денег! Пал Стамбул!

Враг сидит на Джоне-Буле…

Всю Европу обманул…»¹¹.

Острие сатиры здесь направлено против русофобии, усилившейся в ряде европейских стран ко времени окончания русско-турецкой войны 1877−1878 гг. Это хорошо понимали и некоторые политические и общественные деятели Великобритании. Ярким примером может служить карикатура, опубликованная в английском сатирическом журнале «Punch»¹². Воображение читателя здесь поражает апокалиптический всадник на страшной исхудалой кляче; в руки «русского варвара» карикатурист вложил призывный лозунг к захвату Индии. Впрочем, весь этот ужас – лишь ночной кошмар английских обывателей, начитавшихся газет и телеграфных сообщений. На рисунке изображен пытающийся их успокоить Роберт Гаскойн-Сесил Солсбери, который в правительстве Дизраэли отвечал за управление Британской Индией, а в 1878 г. получил портфель министра иностранных дел. Он увещевает беспокойных сновидцев: «Очнитесь, ребята, не шумите так ужасно! Ведь это только страшный сон. Все знают, что глупо воевать за идею, но еще безумнее – идти на войну с ночным кошмаром» [4. С. 81–88]. В словах Солсбери торжествует политическое благоразумие. Здоровый прагматизм противопоставлен здесь как панславистской ангажированности российской внешней политики («война за идею»), так и русофобским стереотипам европейского общественного мнения («война с ночным кошмаром»), которые в сознании англичан часто соотносились с угрозой британским колониальным интересам.

Однако в публиковавшихся на страницах периодических изданий стихотворениях о Стамбуле, противопоставленном Царьграду, речь шла не только о внешнеполитической роли Российской империи – говорилось здесь и о «собственных», внутренних проблемах российского общества. Среди многочисленных поэтических текстов периода русско-турецкой войны есть несколько произведений, написанных в духе «самокритики». Один из примеров – стихотворение «Из Москвы в Стамбул (Из письма пленного турка)»; его автор Л.Н. Трефолев подписался псевдонимом «Уединенный Пошехонец». Сатирический текст представляет собой «переведенное» на русский язык письмо турецкого военнопленного. Ирония здесь направлена против «непатриотического» поведения знатных дам в провинциальных городах России, где были размещены военнопленные из Османской империи. Автор сравнивает российские города со Стамбулом, стремясь показать, что нецивилизованное поведение, недостойное подвига героев-освободителей, зачастую присуще и российским обывателям – в этом смысле жители Москвы или Тулы немногим отличаются от «диких» турок¹³.

В отличие от Стамбула, образ Царьграда был более понятен и близок солдатской, простонародной публике. Например, стихотворение В. Яковлева «Освободители», помещенное в 1878 г. в журнале «Всемирная иллюстрация», написано как подражание солдатской песне – оно прославляет воинскую доблесть и удаль русских солдат, ав заключительной части без затей провозглашается цель похода: 

Нет для нас степей безводных,

Нет заоблачных снегов,

Нет ни трудностей походных,

Ни достойных нас врагов;

Нет ни вьюг, ни ураганов…

Да и нет уже Балканов…

У Царьграда мы… Вперед!

Не стоять же у ворот…

Водрузим в Софийском храме

Наше праведное знамя.

Сторонитесь: Русь идет!¹⁴

Действительно, в какой-то момент воодушевление в рядах русской армии, связанное с надеждой войти в оттоманскую столицу, достигло необычайного напряжения. Генерал П.Д. Паренсов отмечал в мемуарах: «Войска наши, добравшись до Сан-Стефано и ближайших окрестностей Константинополя, были вполне готовы сделать еще один шаг – занять Константинополь. Все, от мала до велика, были убеждены не только в неминуемости этого события, но и в том, что этот шаг вполне возможен и будет сделан если не сегодня, то завтра. По сведениям, не оставляющим никакой тени сомнения, нас в Константинополе ждали с часу на час; шли разговоры о размещении наших войск в турецких казармах»¹⁵.

Эти настроения отражала поэтическая публицистика. Характерно стихотворение «Миражи», помещенное в специальном приложении к журналу «Всемирная иллюстрация» – «Иллюстрированная хроника войны». Самодержавие, православие и русское воинство в нем – главные действующие лица всех войн России с Османской империи. Автор не обошел вниманием столицу Порты:

Разрушена врагов последняя преграда,

Открыт свободный путь для славных русских сил –

Уж видны издали строения Царь-Града

И полумесяц ждет, чтоб крест его сменил¹⁶.

Характерной для подобных текстов была мысль, что достижение Царьграда обеспечено и потребует лишь небольших усилий. Поэты провозглашали, что вступление в Константинополь будет означать не только победное окончание войны, но и выполнение Россией своей исторической миссии. Примером является цикл стихотворений В.И. Головина «За крест и свободу»¹⁷.В еще более восторженных тонах призывал захватить Царьград князь В.П. Мещерский, чьи поэтические отклики на войну с Турцией регулярно появлялись в политической и литературной еженедельной журнал-газете «Гражданин». Стихотворение Мещерского «На Дунай! Гимн Делиградских добровольцев» посвящено русским добровольцам в сербо-турецкой войне 1876 г. и командующему южной сербской армией М.Г. Черняеву. Стиль стихотворения имитирует солдатскую песню:

Марш вперед, с молитвой к Богу,

За Царя и за народ,

Сам Господь пробил тревогу,

Сам зовет Он нас в поход!

На Дунай же, поскорее,

Русский молодец-солдат,

С туркой сцепимся дружнее

И возьмем его Царьград!¹⁸

Позже Мещерский в мемуарах с горечью вспоминал о русских воинах, не получивших возможности вступить в Царьград: «Боже, какой у них вид был после этого страшного усиленного трудного похода: измученные, усталые, почти голодные и нравственно убитые известием о том роковом “стой”, которое судьба произнесла в тот миг, когда они вынесли все невзгоды, все тяжести похода с надеждой все забыть в стенах взятого Царьграда»¹⁹.

В публикации газеты «Северный вестник» также высказывалось мнение о символическом значении вступления русских войск в Константинополь, знаменовавшего справедливый эпилог войны. Примечательно, что в этом случае осуществление давней русской мечты рассматривалось как противопоставление политическому здравомыслию и прагматизму. Автор заметки полагал, что даже после победоносного завершения войны с Османской империей решить балканскую проблему без созыва европейского конгресса невозможно, а если Россия будет твердо настаивать на своем, то, в конечном счете, получит вторую Крымскую войну. Именно такой пессимистический ход рассуждений вызывал к жизни признание «Северного вестника»: «Желание войти в Константинополь в виде блистательного эпилога кампании очень сильно во всех русских офицерах и солдатах русской армии. Это стремление почти детски простодушное по своей натуре и не имеющее ничего общего с какими бы то ни было завоевательными планами, могло бы быть удовлетворено дружеским приглашением со стороны Порты пройти через город к гавани для немедленного отплытия оттуда на родину, не менее, чем действительным занятием столицы на известное время. С русского войска довольно уже и того, что перенесено им; не нужно ему также и никакого кровопролития; посетить ту или иную местность исключительно ради возможности сказать потом, что они побывали там…»²⁰.

Примечательно, что желание вступить в Константинополь воспринималось в европейской прессе как своего рода «больное место» балканской политики Российской империи и ее общественного мнения; иногда оно становилось темой карикатур. Например, французский художник А. де Ное (псевд. – Хам) остро почувствовал эту болевую точку русской армии. Россия могла сколько угодно наносить удары, громить турецкие войска, захватывать крепости, блокировать османские гарнизоны, но ей не удалось осуществить главного – пройти парадным маршем по улицам Константинополя. Это и обыграл Хам в язвительной карикатуре, изобразив русского солдата, который с подачи турка слушает в телефонную трубку звон колоколов Святой Софии²¹. Подпись к рисунку – предложение русским: «Воспользуйтесь телефоном, чтобы послушать службу в Святой Софии без въезда в Константинополь». В том же духе выдержана еще одна карикатура Хама, «Средний путь». Подрисуночная подпись гласит: «Чтобы пощадить османское самолюбие, можно пересечь Константинополь по пешеходному мосту, не входя в него»²².

Впрочем, и в России было немало общественных деятелей, скептически настроенных по отношению к идее вступления русских войск в Константинополь [5. С. 88–94]. В частности, журнал «Дело» отмечал: «Как наше общество приняло мир? Представители интеллигенции отнеслись к нему совершенно равнодушно или, не довольствуясь миром простым, хотят мира почетного. Как это понять? Если тут говорит чувство национальной гордости, нежелание быть ниже других народов, то мы это чувство понимаем. Но оно ли говорит? В чем должен заключаться почет? В том, что, подобно Олегу, мы должны повесить щит на воротах Царьграда, или в том, что, чувствуя в себе силу это сделать, мы этого не сделаем?.. Но разве русская борьба с турками была из-за первенства? Мы, считая себя европейским народом, не видели в Турции ровню себе и шли за Балканы не для того, чтобы стать выше турок, – мы знали, что стоим выше, – мы шли, чтобы освобождать угнетенных братьев по Христу. Для удовлетворения того же чувства зачем мы прошли бы парадно по Константинополю, когда чувства борьбы за превосходство вовсе не было в списке чувств, с которыми мы начали войну? И разве мы брали Константинополь? Разве мы взяли его, подобно тому как немцы взяли Париж? Значит, нам пришлось бы идти в Константинополь нарочно. И для чего? Чтобы унизить национальное чувство побежденного врага? Да ведь ему уж и так нелегко, он уже и так лежит у ног победителя. Кто же бьет лежачего – подумайте!»²³.

Возникавшие в публицистической поэзии того времени образы Константинополя в ипостасях Стамбула и Царьграда были идеологически окрашенными и существовали в рамках разнообразных ментальных стереотипов и мифологем. Описания Константинополя в мемуаристике периода русско-турецкой войны были иными. В период Сан-Стефанского перемирия некоторые русские офицеры совершали визиты в город; кроме того, экскурсии по нему были организованы турецкой стороной для отдельных военнопленных офицеров русской армии. У многих из них столица Османской империи вызвала разочарование, она оказалась совершенно не такой, какой выглядела в стереотипных представлениях. Например, генерал-лейтенант В.Н. Клевезаль вспоминал: «Объезжая город, мы заехали в мечеть св. Софии. Здание по обширности грациозно, но наружной красотой не поражает. Собор был осмотрен подробно […] в одном из куполов был заметен лик Спасителя с поднятыми вверх руками. Изображение это хотя закрашено, но очертания сохранились. Константинополь в то время не отличался постройками: около большого красивого дома – маленький, невзрачный, напротив либо пустое место, ничем не занятое, либо развалины когда-то бывших каменных построек»²⁴.

Образ Константинополя присутствует и в сочинениях русских солдат, сопровождавших офицеров во время посещения турецкой столицы. Однако и в этих текстах явственны нотки разочарования: «Нехорошее впечатление произвел на нас Константинополь. Дома высокие, улицы узкие; везде грязь и неопрятность ужасная: околеет, например, кошка на улице, тут она и валяется, никто не думает убирать ее»²⁵. Бытовые зарисовки автора солдатского сочинения резко противоречили идеологическим конструкциям, которые были распространены в стихотворениях, написанных «от лица солдат».

Разница между репрезентациями Константинополя в публицистических и стихотворных текстах, появлявшихся на страницах российской прессы, и зарисовками мемуаристов вполне понятна и объяснима. Она демонстрирует несовпадение сфер действительного и воображаемого, реальной политики и мифологем общественного сознания. Патриотическая трактовка освободительной войны России на Балканах была органично взаимосвязана с имевшей глубокие исторические корни «Константинопольской мечтой» русского общества. Война 1877–1878 гг. показала взаимосвязь интересов внешней политики и идеологических ценностей. Постулат об исторической миссии России по освобождению балканских православных народов оставлял в тени проблему прагматических интересов России, а завышенные на начальном этапе ожидания в отношении хода и итогов войны сменились неизбежным разочарованием в период ее завершения.