Везде
The New History of Nations and States of the Central and Eastern Europe in Historiography at the End of 20th – the Beginning of 21st Centuries: Between Traditional and Postmodern Interpretation
Table of contents
Annotation Estimate Publication content
References Comments
Share
QR
Metrics
The New History of Nations and States of the Central and Eastern Europe in Historiography at the End of 20th – the Beginning of 21st Centuries: Between Traditional and Postmodern Interpretation
Annotation
PII
S0869544X0019977-7-1
DOI
10.31857/S0869544X0019977-7
Publication type
Article
Status
Published
Authors
Leszek Zasztowt 
Affiliation:
University of Warsaw
Institute for the History of Sciences of the Polish Academy of Sciences
Address: Warsaw, Poland
Edition
Issue 3
Pages
89-107
Abstract

The paper deals with one of the most important problems of the historiography of the Modern Period of the Central and Southern-Eastern Europe, especially such countries as Belorussia, Lithuania, Russia and Ukraine in compare with modern Polish historiography and main tendencies of historical studies in the Western Europe and the USA. Resting on the grounds of the common theory of principles of history, the author opposes the “traditional” methodology to the postmodern one. Remaining a follower of the traditional History he admits some achievements of the postmodern historiography that embraces the new challenges as well as deepen and widen some traditional topics. Postmodern methodology has helped countries of the Central and Eastern Europe to overcome the dogmatic legacy of the Communist ideology, although this task remains topical. By analyzing the modern historiography of the post-Soviet countries of the Eastern Europe the author concludes, that the latter, on the one hand, develops within the frameworks of traditional History, but on the other hand, being affected by postmodern methodology, it integrates into the general world system of historical studies.

Keywords
historical method, postmodernism, historiography of the Late Modern Period, Belorussia, Lithuania, Russia, Ukraine
Received
05.05.2022
Date of publication
20.06.2022
Number of purchasers
11
Views
144
Readers community rating
0.0 (0 votes)
Cite Download pdf
1 Прежде чем непосредственно обратиться к названному в заглавии предмету настоящей статьи следует определиться с понятиями: что представляют из себя такие феномены исторического знания и наших представлений о прошлом как традиционная история и постмодернистская история и в чем различия между ними? Априорно можно утверждать, что издревле, со времен Геродота, история, будучи одним из фундаментальных направлений человеческого знания, является наукой, опирающейся на традиции двоякого рода как с точки зрения предмета и объекта исследований, так и в силу присущих ей гносеологии и методологии процессов познания. Однако, это вовсе не означает, что история как наука окостенела в оковах догматики и не развивается в русле модернизации. Напротив, историческая наука каждый раз преображалась вслед за сменой эпох в развитии цивилизации. Так по способу описания и по проблематике зачастую можно безошибочно определить, когда конкретно данный исторический труд был создан, и к какой социальной среде относился его автор или авторы. Эти особенности памятников исторической мысли нередко использовались изготовителями разного рода фальсификаций и исторических мистификаций, что временами приводило к бытованию фиктивных исторических источников и даже фиктивных событий и фиктивных персонажей. Хрестоматийным примером подобного рода фальсификаций стали так называемые «протоколы сионских мудрецов», якобы свидетельствующие о планах евреев установить мировое господство. Эта антисемитская мистификация была использована царской охранкой для обоснования и оправдания еврейских погромов в России в начале XX в. [47] (ср.: [50. S. 326]).
2 Эволюция исторических знаний под влиянием исторической эпохи как объективный процесс развития науки была абсолютизирована сторонниками методологии презентизма, утверждавших с позиций агностицизма, что историческая наука не в силах исследовать историческое прошлое, которое остается непознаваемым, а может изучать только наши сегодняшние представления о нем. В новейшей польской историографии со времен А.Ф. Грабского существует не вполне корректная трактовка презентизма как использование современных понятий и событийных ассоциаций при объяснении процессов, произошедших в прошлом, т.е. трактовка исторических явлений с помощью современных нам как исследователям категорий, например, национальных или личного и социального опыта. С этой точки зрения, упрек в презентизме можно адресовать немалому числу новейших исторических трудов, опубликованных в мире. Однако, следует иметь в виду, что между конкретным явлением и обозначающим его абстрактным понятием всегда существует определенная, более или менее значительная дистанция, которая в свою очередь нуждается в определении и истолковании. В этом, в частности, находит выражение универсальный научный метод восхождения от абстрактного к конкретному. Так, примером упомянутой дистанции между явлением прошлого и обозначающем его современным абстрактным понятием может служить соотношение категории феминизм с мифологизированным в описании Сафо сообществом острова Лесбос с его поэтизированными пережитками матриархата. Другим примером может быть толкование понятия гомосексуализм, который в древнегреческой цивилизации являлся отнюдь не последним по значению элементом общественных связей. Можно было бы привести больше примеров из истории Древнего мира, когда современные понятия, хотя и соответствуют в известной мере описываемым явлениям, но нуждаются в детальной конкретизации и переосмыслении, как-то педофилия, проституция, а также рабство и порабощение и тому подобное. Даже такие, казалось бы, универсальные понятия как свобода, гуманизм и жестокость имели в древности иное, кардинально отличное от современного, содержание. Да и в целом их содержание изменялось в ходе развития исторического процесса. Таким образом, современные нам понятия при корректном употреблении вполне применимы при описании и анализе исторического процесса, однако их содержание каждый раз требует научного анализа и соответствующего сравнительно-исторического объяснения.
3 Историческое знание и возникшая на его основе историческая наука с древних времен опирается на собственную сферу профессиональной деятельности, имеет собственную методологию и собственную терминологию. Последняя в значительной мере охватывает область гуманитарного знания в целом, например, герменевтика (исследование и интерпретация текста), эвристика (методика научного поиска и формулирования научных задач). Специфику исторической науки характеризует также наличие в ее составе относительно автономных направлений научного знания, прежде всего источниковедения, а также специальных исторических дисциплин, с разработанной собственной методикой исследования и соответствующей терминологией. Здесь упомянуты только некоторые вопросы, характеризующие до известной степени исторический «цех» или, иными словами, лабораторию историка, присущие исторической науке в целом. В польской научной историографии они были поставлены еще ее зачинателем − Йоахимом Лелевелем и получили развитие в трудах Марцелия Хандельсмана [31] (первое изд. – 1921 г.), а позднее − Владислава Конопчиньского, Ежи Топольского, Ванды Мощеньской, и др.
4 Все вышеназванные аспекты профессионального труда историка связаны с традиционной исторической лабораторией, однако и в его рамках история, как наука, эволюционирует, при этом расширяется и совершенствуется сфера применяемых понятий, в том числе заимствованных из иных областей знания.
5 Говоря об эволюции исторической науки, следует отметить, что «традиционная история» не должна быть ни историей современной (модернистской), ни историей консервативной. Главное направление развития исторической науки определяется постоянно возникающими новыми исследовательскими вопросами, новыми интерпретациями уже существующих высказываний и концепций, новыми подходами к изучению как отдельных явлений, так и исторического процесса в целом.
6 Какие же тенденции развития нашли проявление в исторической науке эпохи «постмодерна»? Само понятие «постмодернизм» возникло в области литературной критики. Этим термином первоначально обозначались течения художественной литературы ХХ в., претендовавшие на некий новый этап в развитии беллетристики, якобы пришедший на смену литературе модернизма первой половины ХХ ст. Практически параллельно с этим постмодернизм превратился в обширнейший конгломерат современных мировоззренческих концепций, который едва ли поддается какой-либо систематизации и классификации, а само понятие не имеет ни удовлетворительного содержательного, ни логически оформленного определения. Однако постмодернизм как феномен общественного сознания получил достаточно широкое распространение в сфере историософии и общественной мысли в целом. В связи с этим возникает вопрос: означает ли утверждение об эволюции исторической науки то, что существует постмодернистская история, особенно в связи с тезисом Фрэ́нсиса Фукуя́мы о «конце истории» как таковой [26; 27]. Согласно его концепции, человечество достигло последнего этапа развития, каковым является современное западное либерально-демократическое общество, ставшее венцом развития цивилизации и воплощением идеи свободы и освобождения личности, что, якобы, прежде всего, находит выражение в тотальной свободе выбора. В этом смысле понятие свободы как ценности наивысшего уровня заложено в основу многочисленных изводов постмодернизма.
7 Применительно к исторической науке «эпохи постмодерна» его адепты под лозунгом освобождения от идеологических и методологических догм или иных ограничений провозглашают тотальную свободу выбора во всех сферах научного исследования, что зачастую приводит к синкретизму, эклектике, при том со значительной долей интуитивизма. Однако плюрализм такого рода не всегда приносит положительные результаты, что обоснованно находит отражение в критике как идеологии «постмодерна», так и методологии постмодернизма, следствием чего стало даже появление идейного феномена пост-постмодернизма, сторонники которого приписывают ему даже роль метода исторической науки, на чем я остановлюсь ниже.
8 Политологический субъективизм Ф. Фукуямы восходит к середине ХХ в. и к концепции открытого общества Карла Поппера, проиллюстрированной американским политологом примерами из новейшей истории североамериканской и европейской цивилизации [38−41], однако рассуждения последнего обнаруживают абсолютную несостоятельность в сравнении со странами Дальнего Востока, особенно с Китаем, который, оставаясь номинально коммунистической страной, стал мировой державой в области производства и свободной торговли. При этом политическая система КНР не имеет ничего общего с либерально-демократической моделью, характерной для Запада. Очевидно, не соответствуют стандартам Фукуямы и другие страны, например, Турция, арабские страны, Индия, некоторые страны бывшего СССР и в некоторой степени также и Россия.
9 Помимо неопозитивистских теорий, к идейным источникам постмодернистских воззрений принадлежит некогда популярная социальная теория Макса Вебера, утверждавшего, что «протестантская этика» породила развитие капиталистических отношений и, следовательно, обусловила ускоренную модернизацию Запада и глобальное прогрессивное развитие человечества [49] (последнее польское издание – 2010 г.). Популярность теории Вебера объяснялась, с одной стороны, тем, что она была ориентирована на критику марксизма с идеалистических неокантианских позиций, а с другой – тем, то она якобы убедительно объясняла относительную отсталость католических и православных стран в рамках европейской цивилизации, не говоря уж о странах и народах за пределами христианского мира. Однако рост экономической мощи Японии во второй половине ХХ в. и других азиатских стран доказал, что и на Востоке возможен ускоренный инновационный переход от традиционного к индустриальному и к постиндустриальному обществу.
10 Немаловажно отметить, что провозглашение постмодернизма и его воплощения в образе либерального государства некой финальной стадией исторического развития, очевидно, ассоциируется с вульгарной трактовкой марксизма в СССР времен И.В. Сталина, Н.С. Хрущёва и Л.И. Брежнева, когда «построение коммунизма» объявлялось стратегической целью правящей компартии и рассматривалось руководством КПСС как некий якобы величественный, но ставший в действительности недостижимым, итог «мирового революционного процесса». Из сопоставления таких, казалось бы, диаметрально противоположных концепций следует, что теория, в которой какая-либо политическая система признается «наилучшей» или «окончательной» (в смысле – «финальной» и «наиболее развитой»), вызовет, по меньшей мере, подозрение у всех, кто имеет за плечами опыт жизни в условиях так называемого «реального социализма». И все же точка зрения Фукуямы может трактоваться как грозное напоминание и предостережение о реальных противоречиях, которые имманентно присущи историческому развитию, и связанных с ними глобальным угрозам.
11 Разнообразие социальных теорий, трактующих содержание эпохи постмодернизма, разумеется, не исчерпывается рассмотренными примерами. Однако, все эти теории, независимо от того, проповедуют ли они идеалы либерализма или неких «консервативных ценностей», исходят из того, что некий стандарт современного общественного развития в пределах мировой цивилизации сформирован окончательно, что задача «модернизации» состоит только в соответствии этому стандарту с учетом национальных особенностей и интересов. И с этой точки зрения, утверждение Фукуямы о «конце истории» не может восприниматься иначе, как грозное предостережение о том, что историческая наука и в целом гуманитарное знание не дает ответа на фундаментальный вопрос: разрешение каких противоречий современной эпохи обусловит вступление человечества в новый этап исторического развития. Дискуссия в рамках постмодернистского дискурса между сторонниками либерализма и консерватизма в этом смысле абсолютно бесплодна.
12 Если обратиться к истории общественной мысли стран и народов Центральной и Восточной Европы, то можно заметить, что, начиная с 30-х годов XIX ст. в указанном регионе в области теории исторического процесса и в представлениях о закономерностях исторического развития доминирующими и конкурирующими между собой идейными течениями были гегельянство, концепции утопического социализма, марксизм. В ХХ в. к ним добавились социология позитивизма и разного рода интерпретации экзистенциализма. Бытовали в регионе и разного рода изводы философского романтизма и мистицизма, однако, в сфере этих идейных течений проблемы содержания и закономерностей исторического процесса не занимали заметного места.
13 После Революции 1917 г. в России и образования СССР марксизм, канонизированный в качестве официальной идеологии марксизма-ленинизма, занял особое место в идеологическом пространстве на востоке Европы, которое после Второй мировой войны было распространено и на страны так называемого социалистического лагеря, в том числе и на Народную Польшу. Однако это не устранило отмеченного выше идейного дискурса, напротив, конкуренция между названными идейными течениями только усилилась, хотя и развивалась в завуалированной форме в среде интеллигенции. Надо подчеркнуть, что в этом идейном движении, наряду с социологами, видное, если не центральное, место принадлежало сообществу профессиональных историков, а анализ исторического прошлого стран и народов Центральной и Восточной Европы становился полем отмеченной дискуссии о сущности и этапах развития исторического процесса.
14 В качестве аргумента в подтверждение тезиса об особенностях развития исторической науки в Центральной и Восточной Европе в ХХ в., и особенно во второй его половине, после Второй мировой войны, стоит указать на влияние французской школы «Анналов», которая произвела кардинальный переворот в мировой науке в подходе к истории и, прежде всего, к представлениям о содержании процесса исторического развития. Школа «Анналов», обращала особенное внимание на историю общества (социума) и ее экономические аспекты. Выдающиеся представители школы, среди которых Люсьен Февр, Марк Блок, Фернан Бродель, Жак Ле Гофф оставили неизгладимый след в европейской историографии, а также в польской исторической науке. Стоит вспомнить хотя бы труды таких польских историков второй половины ХХ ст., как Витольд Куля, Антони Мончак, Стефан Кеневич, Хенрик Самсонович, Ежи Едлицкий и многих других [37], в исследованиях которых официально индоктринированная марксистская методология исторического материализма творчески сочеталась с новейшими методологическими исканиями исторической науки на Западе, в том числе и школы «Анналов». В англоязычной среде подобную роль в освоении методологии школы «Анналов» сыграл в первой половине прошлого века Джордж Маколей Тревельян – автор социальной истории Англии [48].
15 ***
16 Обращаясь непосредственно к анализу историографии новейшей истории стран и народов Центральной и Восточной Европы, уместно задаться вопросом: являются ли национальные историографии названного региона нарративами (модное сегодня выражение) традиционными или также постмодернистскими?
17 Создается впечатление, что большинство научных трудов в сфере истории вообще или трудов, относящихся к фундаментальным эпохам в истории человечества, таким как Древний мир, Средне века и др., а эти эпохи с точки зрения проблематики и методики исторического исследования имеют свою научную специфику, например медиевистика, или трудов, относящихся к специальным историческим дисциплинам (к архивистике, геральдике), а также относящихся к иным направлениям исторического знания, как-то: археология, история искусства, история музыки, история науки – все эти труды построены по канонам традиционной нарративной истории и основаны на принципах традиционной методологии. Однако, по моему мнению, это утверждение можно отнести отнюдь не ко всем, а только к преобладающей части новейших исторических трудов, созданных начиная с 1990-х годов в разных странах Центральной и Восточной Европы: от Польши и Литвы и до России, Украины и Белоруссии. В этот перечень следует, разумеется, добавить и другие европейские страны, некогда принадлежавшие к уже несуществующему блоку во главе с СССР. Идейный облик этого периода был определен кардинальными социально-политическими переменами в регионе на исходе ХХ и в начале XXI в.
18 В этот период историография названных стран, посвященная новейшему времени, переживала, по моему мнению, серьезный застой, как по содержанию исследований, так и в области методологии. Это обусловлено рядом причин. Они проистекали из-за серьезных цензурных и политических ограничений в период реального социализма, когда некоторые темы были запрещены, какие-то – нежелательны, другие и вовсе опасны для их потенциального исследователя. Поэтому после развала квазикоммунистической системы необходимо было в первую очередь устранить «белые пятна», т.е., пополнить наши знания о замалчиваемых ранее темах. Другим характерным явлением стало отступление от прошлой марксистской методологии в описании и анализе исторических событий. Однако здесь трудности оказались еще более серьезными, о чем будет сказано ниже. В 1990-е годы нужно было создать новый, уже не марксистский, синтез национальных историй некоторых государств. При этом обозначилась тенденция, когда национальные историографии «уклонялись» от этой задачи, которая до сих пор не решена и остается актуальной и сегодня. При исследовании периода реального социализма историки указанных стран не столько стремятся сделать шаг вперед в развитии науки, сколько возвращаются к старым «досоветским» идеологемам до 1917 или до 1945 г.
19 Какие же реальные научные результаты в области методологии исторических исследований принесла «постсоветская» эпоха? Для российской историографии, по моему мнению, все новации были связаны с «ренессансом» воззрений, бытовавших среди российских историков до 1917 г.: с позитивизмом, неопозитивизмом, а также с принципами и подходами историков из либерального лагеря вроде П.Н. Милюкова Вместе с тем в некоторых случаях в новейшей российской историографии под лозунгом поисков «национальной идеи» возрождается идеология великорусского национализма и эпигонов славянофильства начала ХХ в.
20 Специфический имперский интернационализм современной русской общественной мысли только оттеняет особенно ярко выраженный «национальный уклон» историографий как стран постсоветского пространства, так и историографий стран, принадлежавших в прошлом к так называемому социалистическому лагерю, что является главной отличительной чертой творчества большинства историков стран Центральной и Восточной Европы. Под «национальным характером» истории или «государственным характером» (national history, history of state – istoria nacji i istoria gosudarstwa), я понимаю сосредоточенность на изучении истории народа (поляков, русских, литовцев, украинцев, чехов и т.д.), а также исследование судеб их государств, в первую очередь истории борьбы за сохранение и восстановление национальной государственности. Словом, национальные и государственные проблемы подчинили своему влиянию историческое творчество, и это явление продолжается до сих пор, хотя и переживает определенную эволюцию. Потребовалось достаточно много времени, чтобы у упомянутых историков возникла заинтересованность иными проблемами, например, этническими меньшинствами, женским вопросом или иными экзотическими сюжетами наподобие сочинений Мишеля Фуко [25], Жоржа Батайя [24], Ежи Юрандота [33]. Перечисление модных тем, которые прежде считались недостойными исторического исследования, можно было бы продолжить, а среди вопросов, действительно имеющих значение, из поля внимания историков выпали такие проблемы как история религиозных сект и даже история ряда идейных течений, которые раньше замалчивались, а теперь представляются в новой форме.
21 Все же отмечу, что некоторые существенные с точки зрения постмодерна явления, значение которых для науки является, правда, не бесспорным, дождались своего монографического описания и в нашей части континента. Примером может служить написанная в популярном ключе монография С.И. Романова «История русской водки» [13], которая, несмотря на якобы оригинальную тему, опирается, скорее, на традиционный нежели на новаторский подход. К тому же сочинений подобного рода немало в около научной литературе, рассчитанной в первую очередь на коммерческий успех.
22 Если говорить о соотношении в общем объеме исследований традиционной и, с точки зрения постмодерна, якобы новаторской тематики, то историография стран Центральной и Восточной Европы все еще отстает от французской или немецкой историографии, и в особенности – от англоязычной. Не стану утверждать, что, например, польскую историографию полностью не затронули такого рода веяния, но, представляется, что ей предстоит еще немало сделать для достижения общего уровня, существующего на Западе. Хотя и в Польше возникают интересные работы, такие как монография Иоланты Сикорской-Кулеши о проституции в Королевстве Польском в XIX в. [45]. Аналогичные тенденции можно отметить также в украинской и российской историографии. Правда, рассматривая подобные труды, задаешься вопросом о соотношении в них научного содержания и текущей общественно-политической конъюнктуры.
23 Существенные различия в развитии исторической науки на Западе и в странах Центральной и Восточной Европы, как я уже отметил выше, были обусловлены социально-политической системой стран «реального социализма» и налагаемыми на общество и историков, в частности, значительными ограничениями идеологического и культурного характера, а также нормами «коммунистической морали». Для преодоления отставания в области исторической науки в наших странах предстоит сделать еще очень много, но и прогресс в этой области огромен.
24 Однако некоторые тенденции и явления, характерные для прежней «советской» историографии, за исключением только прибалтийских республик, наблюдаются и по сей день особенно в странах постсоветского пространства, в том числе и в России. Исключение марксизма-ленинизма из сферы исторической науки в этих странах, разумеется, стало кардинальным переворотом, однако прочие традиции в историографии сохранились в малоизмененном виде. Наиболее рельефно это нашло выражение в белорусской историографии, которая на самом деле продолжает давнюю советскую историографическую традицию в практически неизменном виде.
25 Наследие советской исторической науки на постсоветском пространстве находит выражение в государственном администрировании развития науки, в системе научных учреждений и в образе их функционирования, в системе и в содержании подготовки научных кадров, в структуре и содержании диссертационных исследований и в порядке присвоения научных степеней и званий. Этот перечень можно было бы продолжить ссылками на особенности внутренней жизни научных коллективов. Однако для меня главное состоит в том, что «советские» традиции находят воплощение в проблематике, тематике, в композиционной структуре и в системе аргументации монографических исследований. Последние, с полным основанием, можно отнести к традиционной историографии (согласно принятой мною классификации). Например, с точки зрения традиционной историографии, «история женщин» в XIX в. предполагает изучение предмета исследования в совокупности его социальных, национальных, сословных, конфессиональных, корпоративных связей и соответствующих им статуса и идентификации. Напротив, с точки зрения постмодернистского нарратива, история женщин выглядела бы как описание биологической природы и психологических особенностей последней, как реконструкция восприятия женщиной окружающего общества и отношения общества к ней, как история ее личных и эмоциональных связей, разного рода негативных и позитивных предпочтений, следования моде и так далее. Постмодернистское описание, скорее индивидуализировано в стиле литературной беллетристики, создает образ некоего типичного объекта, нежели описание исторического процесса. Правда, в конкретных исследованиях обе представленные модели, как правило, дополняют друг друга, однако одна из них все же остается преобладающей, что позволяет провести грань между традиционным и постмодернистским подходами к написанию исторических сочинений.
26 В итоге, можно констатировать, что применительно к подавляющему числу работ, появившихся в нашей части Европы, трудно говорить о постмодернизме, поскольку постмодерн в них никогда не присутствовал. Он также никогда не был определяющей формой и ведущим методом исторических исследований, если и нашел какое-либо проявление, то в очень ограниченном объеме. Зато отчетливо заметна борьба между двумя традициями: советской историографии, с одной стороны, и традиции дореволюционной историографии, т.е. до 1917 г., либо до 1945 года – с другой. Это противоречие и по сей день сохраняется как ведущая тенденция в развитии исторической науки в странах Центральной и Восточной Европы.
27 Можно задаться вопросом, возможен ли вообще у нас постмодернизм в области исторических наук? На Западе постмодернизм исчезает, мода на него проходит. А в нашей части континента постмодернизм в исторической науке прошел почти незамеченным, не оставив следа. Возможно, за исключением литературоведения, где он встретил значительный отклик.
28 От рассмотрения методологических проблем обращусь к анализу ряда новых тенденций и новых явлений в историографии стран Центральной и Восточной Европы. Выбранные мною примеры исторических трудов, опубликованных в Литве, на Украине, в России и в Белоруссии, не претендуют на статистическую репрезентативность, но являются, по-моему, весьма характерными и важными с научной точки зрения.
29 Литва
30 После восстановления независимости в 1991 г., условно говоря, «национальное направление» литовской историографии получило мощный импульс развития, хотя и в период существования СССР национальный уклон в исторической науке Литовской ССР был представлен достаточно весомо, что в частности находило выражение в публикации исторических источников, например, Литовских метрик. В 1980−1990-е годы новое поколение историков положило начало пересмотру советских концепций, особенно по проблемам истории XIX и XX в., начиная с серии «Изучение истории литовского национального возрождения» («Lietuvių atgimimo istorijos studijos»). Часть публикаций серии была переведена на польский язык, например, работы Эгидиюса Александравичюса и Антанаса Кулакаускаса [22], или Римантаса Микныса [36]. Постепенно, рядом с доминирующей проблематикой национального возрождения, стали появляться работы о других народах, населяющих Литву и ранее [23]. При этом в опубликованной на Западе на английском языке книге Дариуса Сталюнаса о восстании 1863 г., в Литве была затронута проблема русификации всех народов, населявших земли бывшего Великого княжества Литовского, исключая, разумеется, этнически русских, численность которых в Литве была совсем невелика [46].
31 В новейшей литовской историографии отчетливо видна тенденция к расширению тематического и проблемного круга исследований, при этом постоянно подчеркивается полиэтничность и поликонфессиональность Литвы. Однако центральной проблемой становится континуитет литовской государственности от Миндовига и до наших дней. Эти принципиальные положения находят отражение в обобщающих трудах, например, в англоязычной «Истории Литвы» Зигмантаса Кяупы [35] или в коллективной истории Литвы до 1795 года [34]. Важно подчеркнуть, что большинство наиболее интересных монографических исследований, обобщающих трудов и публикаций исторических источников рождается в Институте истории Литвы – в прошлом — учреждении Литовской академии наук, а сегодня в государственном, хотя объявленном независимым исследовательском институте.
32 Современные литовские историки настроены на своего рода «экспорт» своих достижений. Многие их работы опубликованы на английском и немецком языках. Институт истории Литвы издает также англоязычный журнал «Lithuanian Historical Studies» и «Новости Литовской Метрики» по-русски.
33 Украина
34 Похожая тенденция заметна и в украинской историографии, хотя, в области Новой истории (XVIII−XIX вв.) украинские исследователи обращаются преимущественно к истории казачества, подчеркивая, что это сословие воплощало национальную и государственную традицию в истории Украины после Богдана Хмельницкого. Работы такого рода весьма многочисленны, среди них и солидные труды, основанные на внушительной источниковой базе, как, например, исследования Олены Апанович [1] или Тараса Чухлиба [16].
35 Одновременно на Украине опубликовано немало работ по истории XIX и XX в., в целом соответствующих главном тенденциям развития исторической мысли в Западной Европе, например, труды Богдана Гудя, начинавшего ученую карьеру как летописец советского комсомола [5]. Историю украинских земель Нового времени он описывал в идиллических тонах, а «воссоединение» Украины с Россией и тем более возникновение Советской Украины – как «гибель Аркадии» [4]. Аналогичным образом историю Украины рассматривают и другие авторы, трактуя ее в контексте международных отношений в регионе Центральной и Восточной Европы Нового времени. Особенно ценной, на мой взгляд, является работа киевского ученого Наталии Яковенко – автора прекрасно написанной истории Украины до 1795 года [19; 32]. Ей же принадлежит исследование по истории украинских аристократических элит (в том числе в работе «Параллельный мир») [20; 21]. Также в исследованиях истории XIX и особенно XX в. внимания заслуживают работы Ярослава Грыцака. Можно вспомнить его историю Украины и переведенные на польский язык новые интерпретации исторических событий в Украине [28–30]. Также был опубликован, наверное, первый, написанный украинскими историками по-украински обобщающий труд по истории Польши авторства Леонида Зашкильняка и Миколы Крикуна [8]. Отдельным явлением остается публицистика Миколы Рябчука, чьи работы хоть и базируются на историческом материале, однако являются своего рода анализом, прежде всего, современности. Их центральная проблема – поздняя кристаллизация национального самосознания украинцев и связанное с этим внутреннее разделение современной Украины. Некоторые из важнейших трудов Рябчука были переведены на польский язык [42−44].
36 Говоря о развитии новейшей украинской историографии, следует отметить количественный рост, а также расширение тематического и проблемного круга исследований. К наиболее существенным чертам ее развития мы бы отнесли, во-первых, обращение к истории Украины под углом отношений с соседями, применительно к Новому времени с такими странами как Великое княжество Литовское и позднее Королевство Польское и Россия; во-вторых, анализ властвующих элит на Украине и процессов их приобщения к русской и польской культурам; в-третьих, интерес к проблемам, связанным с Брестской Унией 1596 г., и к вопросам взаимоотношений между униатством и православием.
37 Практически во всех трудах украинских авторов присутствует, отмеченная мною в целом для постсоветской историографии «национальная» тенденция, однако, в данном случае, эта тенденция выражается в гипертрофированном виде, нередко переходя грань объективности.
38 Россия
39 В мировой исторической науке современной российской историографии принадлежит одно из ведущих мест, поскольку она опирается на фундамент русской классической историографии и историографии конца XIX − начала ХХ вв. и европейской историографии указанного периода в целом. Российская советская историография испытала на себе все негативные влияния, о которых я не раз писал выше. Однако нельзя отрицать и того, что в СССР, претендовавшем на авангардную роль в мировой истории, историческая наука многократно увеличила свой потенциал по всем направлениям научного развития, в частности и в области методологии, и в области научной критики зарубежных научных исторических школ, что позволяло советским историкам творчески осваивать достижения последних. В итоге, современная российская историческая наука остается, наряду с немецкой, французской и английской историографиями, в первых рядах мировой исторической науки. По моему мнению, к ним с полным основанием можно причислить также историографию США.
40 Говоря о значении современной российской историографии, следует указать, что в ее рамках развиваются многие научные центры и еще большее число научных школ самой разнообразной идеологической ориентации, среди которых есть немало адептов западных течений общественной мысли, в том числе и неолиберализма, и постмодернизма, и тому подобных. Поэтому в рамках одной статьи невозможно даже приблизительно отразить общую картину российских исторических исследований в области истории стран и народов Центральной и Восточной Европы в Новое время. Исходя из этого, рассматривая российсккую историографию, я обращусь только к одному из немалого числа направлений, которое представляется мне и характерным, и достаточно интересным, поскольку оно генетически связано с модным сейчас и на Западе, и в России публицистическим феноменом, именуемым «империологией». Своего рода идейным и методологическим центром этого направления стала вышедшая в свет прекрасная серия исторических монографий «Historia Rossica». По сути все опубликованные в этой серии работы, как российских авторов, так и заграничных, заслуживают внимания и представляют единую научную школу.
41 Среди тем, поднятых авторами, близкими по идейным позициям к названному направлению – вопросы истории Российского государства, в особенности тех событий, которые разыгрывались на его «окраинах» − на пограничье империи, особенно на Украине и землях, входивших до конца XVIII в. в состав Речи Посполитой, в том числе в Литве, в Белоруссии и в Царстве Польском (Королевстве Польском). Наиболее значительные работы в этой области – это труды А.И. Миллера, М.Д. Долбилова и Л.Е. Горизонтова, хотя, конечно, можно было бы привести значительно больше не менее ярких примеров.
42 Помимо проблем империологии, упомянутые авторы применили новые подходы к старым и, казалось бы, традиционным проблемам. А.И. Миллер, в частности, исследовал процесс русификации народов, населяющих Украину. Пожалуй, он первый, выделив процессы аккультурации, ассимиляции и интеграции, доказал, что русификация вовсе не была единой по отношению к разным национальным группам на Украине [9; 11–12]. «Полная русификация», по его мнению, направлена была, скорее, на украинское население – малороссов, которых отождествляли с русскими, в меньшей степени русификация касалась поляков или евреев, за которыми, в известной мере, сохранялись права на особое национальное и культурное развитие. Подходы Миллера к проблеме русификации позже существенно развил литовский историк Дариус Сталюнас [46].
43 Проблемы политики Российской империи в области вероисповеданий были представлены в работах одного из ведущих исследователей школы «Historia Rossica» М.Д. Долбилова, в частности в объемистой (1000 стр.) книге «Русский край – чужая вера» о временах правления Александра II [6]. Он же в соавторстве с Дариусом Сталюнасом опубликовал монографию о неизвестной ранее попытке российских церковных властей создания под протекторатом Российской империи католическо-православной унии (обратная уния) [7]. Эти новаторские с точки зрения источников и интерпретации труды достойны внимания и одобрения. Вместе с тем методологически и концептуально к вышеназванным трудам примыкает, хотя и опубликованная десятилетием ранее, монография Л.Е. Горизонтова «Парадоксы имперской политики: поляки в России и русские в Польше (XIX — начало XX в.)», отразившая сложные и противоречивые пути развития двух народов в условиях вынужденного сосуществования Царства Польского и России в рамках империи Романовых, когда поляки обречены были испытать аккультуризацию и ассимиляцию, вмешательство разного рода властей в жизнь смешанных семей, принудительное обращение в католицизм или православие и так далее [3].
44 Говоря о новейшей российской историографии, помимо школы «Historia Rossica», хотелось бы выделить двухтомную историю России ХХ в. под редакцией А.Б. Зубова [10]. Независимо от вопросов интерпретации, это – первый подобного рода обширный коллективный труд, представляющий новую версию исторических событий в России в ХХ в., далекую от советской традиции, по крайней мере, в главном направлении повествования. Поиски новых подходов можно только приветствовать, однако огорчает, что вместо научной критики советской историографии на страницах данного труда присутствует только ее огульное отрицание даже в таких фундаментальных вопросах, как причины и характер Российской революции 1917 г., экономическая, социальная и культурная политика СССР 1920−1930-х годов и ряд других.
45 Характерной чертой новых российских работ в области исторической науки является расширение пространственных горизонтов исторических исследований, развитие сравнительно-исторических исследований регионального характера. Применительно к региону Центральной, Восточной и Юго-Восточной Европы основополагающий вклад в этой области был внесен школой Т.М. Исламова и, В.И. Фрейдзона, а также их учениками и последователями, к числу которых принадлежит и уже упомянутый А.И. Миллер. Широкое применение методов сравнительно-исторических исследований в равной мере характерно и для историков Литвы и Украины. Однако сравнительно-историческая методика российских исследователей отнюдь не ограничивается региональными рамками, а выходит на общеевропейский уровень и даже на уровень всемирной истории, примером чего может послужить новейший фундаментальный труд под редакцией А.О. Чубарьяна [2]. В польской историографии ученым, который постоянно подчеркивал обязательность использования исторической компаративистики, знания многих иностранных языков, даже если мы занимаемся историей собственной страны, был профессор Антони Мончак, а его школа сравнительно-исторических исследований может послужить примером не только для польской историографии.
46 Одной из особенностей современной российской историографии стало подчеркнутое стремления ряда авторов отказаться от построения концепций или провозглашения интерпретаций, сосредоточившись на изысканиях в области сугубо конкретной истории, уточнения фактов и деталей исторического процесса. Примерами могли бы послужить многие исследования, среди них биобиблиографические справочники, посвященные высшему чиновничеству России в XIX столетии, составленные Денисом Шиловым и Ю.А. Кузьминым [17−18].
47 Белоруссия
48 Новейшая белорусская историография, с точки зрения иностранного исследователя, как в силу внутренних, так и внешних причин выглядит, если не как terra incognita, то как относительно закрытая область. С одной стороны, многие белорусские историки по политическим причинам, опасаясь административного давления и даже преследования, избегают контактов и обмена мнениями с зарубежными коллегами. С другой стороны, эти же причины тормозят внутреннее развитие белорусской исторической науки, разработку новых исследовательских тем, появление новых концепций и интерпретаций. Сообщество белорусских историков, по моему мнению, слишком консервативно в смысле привязанности к прежней советской исторической традиции. Оно внутренне не приемлет новых форм исследований, ломающих старые схемы мышления и понимания исторических событий. Поэтому в Белоруссии до сих пор остаются канонизированными советские концепции Великой Отечественной войны и Победы во Второй мировой войне над гитлеровской Германией, освобождения братских народов от гитлеровского ярма и т.д. Если все же, не дай бог, кто-то захочет написать о советизации Западной Белоруссии во второй половине 1940-х − начале 1950-х годов, то он должен будет быть готов к обвинениям в очернении советской власти и в непонимании процессов «исторической справедливости», а также вопроса освобождения белорусов от «панской буржуазной Польши». Приведенный пример умозрителен и поэтому, разумеется, не корректен. Однако он достаточно показателен, поскольку каждая из сторон спора об оценке советского прошлого огульно, без анализа результатов исторических исследований друг друга, вместо научной критики отвергает их по политическим соображениям. При этом не воспринимаются не только выводы, но и конкретный материал исторических источников.
49 Вместе с тем политика «многовекторности», проводимая до недавнего времени белорусскими властями, расширила возможности научного обмена Белоруссии с Западом, прежде всего с Польшей. Это позитивно сказалось на развитии белорусской историографии, за пределами канонизированной властями тематики. Применительно к истории белорусских земель XVIII−XIX вв. молодые белорусские историки обратились к проблемам истории белорусских духовных (церковных) и светских элит, выражавших, по их мнению, не только полонистическую тенденцию или же тенденцию «западного русизма, отражавшую насаждение в Белоруссии официальной идеологии Российской империи, но и подленно национальную линию становления белорусской нации. В этом же ключе некоторые белорусские историки подходят к анализу и польских национальных восстаний на белорусских землях (от Тадеуша Костюшко до Январского восстания 1863 г.).
50 Отмеченная тенденция в белорусской историографии дает основание надеяться что навязанная в стране внешними силами политизация исторической науки будет постепенно преодолена, а вместе с тем и относительная изоляция белорусских историков, которая провоцируется не только внутри Белоруссии, но и извне. Об этом свидетельствуют и значительные достижения белорусской исторической науки. Примером могут послужить исследования Геннадия Сагановича [14] и Александра Смоленчука [15]. Мы ожидаем новых трудов Яна Шумского, Андрея Тихомирова и других авторов, которые, я надеюсь, избегнут соблазнов постмодернизма и сохранят верность традиционной исторической науке и сформированной многовековой научной традицией методологии и методике исторического исследования.
51 ***
52 Современная эпоха, к которой уже примеряют ярлык «пост-постмодернизма», чревата далеко идущими последствиями не только в отношении исторических исследований, но и в сфере преподавания истории. Некоторые процессы, на мой взгляд, уже не остановить. Модернизация исследований влечет необходимость модернизации и преподавания истории. Обходя методологические вопросы, ни один преподаватель уже не может обучать истории в «классическом» стиле, обращаясь исключительно к истории политической и социальной. В результате изменений в подходе к историческим исследованиям мы все чаще обращаемся к явлениям в сфере обычаев, деления по религиозной принадлежности, неформальных и формальных социальных групп (например, преступники, молодежные субкультуры), истории идей, и воображения – иконографии. Новое поколение особенно восприимчиво не только к словам, но и возможно, прежде всего, к образам. Оно смотрит клипы, фильмы, читает комиксы и погружено в Интернет. Поэтому сегодня в историческом повествовании важен не только и не столько выбор тем и проблем, признанных важными, но, прежде всего, способ их презентации, и в этой связи – отход от традиционных лекций в пользу повествований, обогащенных обращением к современным явлениям, повествований визуализированных и с учетом индивидуальных особенностей реципиентов.
53 Современная эпоха и присущий образный характер мышления, характерный для массового сознания, нуждаются в углубленном изучении истории материальной и духовной культуры. Необходимо писать истории не только людей, но также предметов и явлений, например, историю обуви, историю перчаток и т.п., не только как историю технологии и производства, но и как историю культуры, хотя, надо оговориться, что и в этом случае предметом и объектом исследования все равно останутся люди. То же самое можно сказать и об истории идей и политических учений. Скорее всего, еще более глубокие исследования смогут коснуться интимной жизни людей, истории женщин, детства и внутренней жизни отдельных личностей и общественных групп (как формальных, так и неформальных в культурном значении).
54 Уже сегодня виден своеобразный синкретизм в исторических науках: отсылка к методологии социологии, политологии и этнологии, а также связанные с этим исторические исследования, опирающиеся на предпосылки, которые используются в вышеупомянутых науках. Остался один вопрос: какими методами в рамках обязывающих учебных программ будет возможно популяризировать такие темы? Полагаю, что, несмотря на дискуссионность и неоднозначную трактовку поставленных проблем революционные преобразования в преподавании и в тематике исследований вполне назрели.

References

1. Aleksandravičius E., Kulakauskas A. Pod władzą carów: Litwa w XIX wieku. Kraków, Towarzystwo Autorów i Wydawców Prac Naukowych Universitas Publ., 2003, 444 p. (In Pol.)

2. Apanovych O. Het’many Ukraїny i koshovi otamany Zaporoz’koї Sichi. Kyїv, Lybid’ Publ., 1993, 288 p. (In Ukr.)

3. Bairašauskaitė T. Lietuvos totoriai XIX amžiuje. Vilnius, Mintis Publ., 1996, 331 p. (In Lithuan.)

4. Bataille G. Historia erotyzmu. Warszawa, Aletheia Publ., 2008, 251 p. (In Polish)

5. Chukhlib T. Het’many Pravoberezhnoї Ukraїny v istoriї Tsentral’no-Skhidnoї Ievropy: (1663–1713). Kyїv, Vydavnychyĭ dim «Kyievo-Mohylians’ka akademiia» Publ., 2004, 288 p. (In Ukr.)

6. Dolbilov M. Russkii krai, chuzhaia vera: etnokonfessional’naia politika imperii v Litve i Belorussii pri Aleksandre II. Moscow, Novoje literaturnoje obozrenije Publ., 2010, 1000 p. (In Russ.)

7. Dolbilov M., Staliunas D. Obratnaia uniia: iz istorii otnoshenii mezhdu katolitsizmom i pravoslavijem v Rossiiskoi imperii 1840–1873. Vil’nius, LII leidykla Publ., 2010, 274 p. (In Russ.)

8. Foucault M. Historia seksualności. Gdańsk: Słowo / obraz teritoria Publ., 2010, 488 p. (In Pol.),

9. Fukuyama F. Koniec historii. Kraków, Znak Publ., 2009, 320 p. (In Pol.)

10. Fukuyama F. The end of history and the last man. New York, Free Press, 1992, 418 p.

11. Gorizontov L.Je. Paradoksy imperskoi politiki: poliaki v Rossii i russkije v Pol’she (XIX – nachalo XX v.). Moscow Indrik Publ., 1999, 272 p.

12. Gricak J. Historia Ukrainy: 1772–1999: narodziny nowoczesnego narodu. Lublin, Instytut Europy Środkowo-Wschodniej Publ., 2000, 359 p. (In Pol.)

13. Gricak J. Nowa Ukraina: nowe interpretacje. Wrocław, Kolegium Europy Wschodniej im. Jana Nowaka-Jeziorańskiego Publ., 2009, 284 p. (In Pol.)

14. Gricak J. Prorok we własnym kraju: Iwan Franko i jego Ukraina (1856–1886). Warszawa, Wydawnictwo Krytyki Politycznej Publ., 2010, 528 p. (In Pol.)

15. Gud’ B.V. Komsomol Ukrainy aktivnyi pomoshchnik partii v mobilizatsii molodezhi na vypolnenije prodovol’stvennoi programmy SSSR v gody XI piatiletki. Diss. kand. ist. nauk. L’vov, 1987, 232 p. (In Russ.)

16. Handelsman M. Historyka. Zasady metodologii i teorii poznania historycznego. Warszawa, Neriton Publ., 2010. Reprint 1928, 362 p. (In Pol.)

17. Hud’ B.V. Zahybel’ Arkadiї. Etnosotsial’ni aspekty ukraїns’ko-pol’s’kykh konfliktiv XIX– pershoї polovyny XX stolittia. L’viv, Instytut ukraїnoznavstva im. I. Kryp’iakevycha NAN Ukraїny Publ., 2006, 447 p. (In Ukr.)

18. Iakovenko N. Narys istoriї seredn’ovichnoї ta rann’omodernoї Ukraїny, Kyїv, Krytyka Publ., 2009, 584 p. (In Ukr.)

19. Iakovenko N. Paralel’nyĭ svit: doslidzhennia z istoriї uiavlen’ ta ideĭ v Ukraїni XVI–XVII st. Kyїv, Krytyka Publ., 2002, 416 p. (In Ukr.)

20. Iakovenko N. Ukraїns’ka shliakhta: z kintsia XIV – do seredyny XVII stolittia: Volyn’ i Tsentral’na Ukraїna. Kyїv, Krytyka Publ., 2008, 472 p. (In Ukr.)

21. Imperium inter pares: rol’ transferov v istorii Rossiiskoi Imperii (1700–1917) / ed. M. Aust, R. Vul’pius, A. Miller. M., Novoje literaturnoje obozrenije Publ., 2010, 389 p. (In Russ.)

22. Istoriia Rossii. XX vek / ed. A.B. Zubov. M., AST, Publ., 2009. T. 1. 1894–1939. 1024 s.; T. 2. 1939–2007, 848 p. (In Russ.)

23. Jakowenko N. Historia Ukrainy od czasów najdawniejszych do końca XVIII w. Lublin, Instytut Europy Środkowo-Wschodniej Publ., 2000, 394 p. (In Po.)

24. Jurandot J. Dzieje śmiechu. Warszawa, Iskry Publ., 1965, 194 p. (In Pol.)

25. Kiaupa Z., Kiaupienė J., Kuncevičius A. History of Lithuania before 1795. Vilnius, Lithuanian Institute of History Publ., 2000, 402 p.

26. Kiaupa Z. The history of Lithuania. Vilnius, Baltos lankos Publ., 2002, 448 p.

27. Miknys R. Kształtowanie się nowoczesnego społeczeństwa na Litwie w pierwszej połowie XX wieku. Poznań, Instytut Historii Uniwersytetu im. Adama Mickiewicza Publ., 2007, 34 p. (In Pol.)

28. Miller A.I. «Ukrainskii vopros» v politike vlastei i russkom obshchestvennom mnenii (vtoraia polovina XIX v.). St-Petersburg, Aleteiia Publ., 2000, 270 p. (In Russ.)

29. Miller A.I. Imperiia Romanovykh i natsionalizm: esse po metodologii istoricheskogo issledovaniia. Moscow, Novoje literaturnoje obozrenije Publ., 2006, 316 p. (In Russ.)

30. Pleskot P. Intelektualni sąsiedzi: kontakty historyków polskich ze środowiskiem «Annales» 1945–1989. Warszawa, Instytut Pamięci Narodowej Publ., 2010, 850 p. (In Pol.)

31. Popper K. Logik der Forschung. Wien, Springer-Verlag Publ., 1935, 248 p. (In German.)

32. Popper K. Open Society and its Enemies. London, George Routledge & Sons, Ltd, 1945, vol. I. The Spell of Plato, VIII + 268 p.; vol. II. The High Tide of Prophecy: Hegel and Marx, VI + 352 p.

33. Popper K. Społeczeństwo otwarte i jego wrogowie. Warszawa, Niezależna Oficyna Wydawnicza Publ., 1987, vol. 1. Urok Platona, 314 p; vol. 2. Hegel, Marks i następstwa, 354 p. (In Pol.)

34. Popper K. The Poverty of Historicism. London, Routledge and Kegan Paul, 1957, 166 p.

35. Riabczuk M. Dwie Ukrainy. Wrocław: KEW Publ., 2004, 202 p. (In Pol.)

36. Riabczuk M. Od Małorosji do Ukrainy. Kraków, Universitas Publ., 2002, 207 p. (In Pol.)

37. Riabczuk M. Ogród Metternicha. Wrocław, Kolegium Europy Wschodniej im. Jana Nowaka-Jeziorańskiego Publ., 2010, 139 p. (In Pol.)

38. Romanov S.I. Istoriia russkoi vodki. Moscow, Veche Publ., 1998, 445 p. (In Russ.)

39. Sahanovich H. Hrunvalʹd u belaruskaĭ historyi. Sproba razboru palitychnaha mifa. Minsk, Medysont Publ., 2015, 416 p. (In Belarus.)

40. Shilov D.N. Gosudarstvennyje deiateli Rossiiskoi imperii: Glavy vysshikh i tsentral’nykh uchrezhdenii. 1802–1917: biobibliograficheskii spravochnik. St-Petersburg, Dmitrii Bulanin Publ., 2002, 936 p. (In Russ.)

41. Shilov D.N., Kuz’min Iu.A. Chleny Gosudarstvennogo Soveta Rossiiskoi Imperii. 1801–1906: biobibliograficheskii spravochnik. St-Petersburg, Dmitrii Bulanin Publ., 2007, 992 p.

42. Sikorska-Kulesza J. Zło tolerowane: prostytucja w Królestwie Polskim w XIX wieku. Warszawa, Mada Publ., 2004, 392 p. (In Russ.)

43. Smalianchuk A. Raman Skirmunt 1868–1939. Zhytsiapis hramadzianina kraiu. Minsk, Vydavets Zmitser Kolas Publ., 2018, 692 p. (In Belarus.)

44. Staliūnas D. Making Russians. Meaning and practice of Russification in Lithuania and Belarus after 1863. Amsterdam; New York, Rodopi, 2007, 466 p.

45. Tazbir J. Protokoły mędrców Syjonu. Autentyk czy falsyfikat. Warszawa, Iskry Publ., 2004, 295 p. (In Pol.)

46. Trevelyan G.M. Historia społeczna Anglii. Warszawa, Państwowy Instytut Wydawniczy Publ., 1961, 636 p. (In Pol.)

47. Vsemirnaia istoriia: v 6 t. / ed. A.O. Chubar’ian, vol. 1. Drevnii mir / ed. V.A. Golovina, V.I. Ukolova, Moscow: Nauka Publ., 2011, 822 p.; vol. 2. Srednevekovyje tsivilizatsii Zapada i Vostoka / ed. P.Iu. Uvarov, Moscow, Nauka Publ., 2012. 894 p.; vol. 3. Mir v ranneje Novoje vremia / ed. V.A. Vediushkin, M.A. Iusim, Moscow, Nauka Publ., 2013, 854 p.; vol. 4. Mir v XVIII veke, Moscow: Nauka Publ., 2013, 786 p.; vol. 5. Mir v XIX veke: na puti k industrial’noi tsivilizatsii / ed. V.S. Mirzekhanov, Moscow, Nauka Publ., 2014, 940 p.; vol. 6, book 1. Mir v XX veke: epokha global’nykh transformatsii / ed. A.O. Chubar’ian, Moscow: Nauka Publ., 2017, 690 p.; vol. 6, book 2. Mir v XX veke: epokha global’nykh transformatsii / ed. A.O. Chubar’ian, Moscow, Nauka Publ., 2018, 642 p. (In Russ.)

48. Weber M. Etyka protestancka a duch kapitalizmu. Lublin, Test Publ., 1994, 199 p. (In Pol.)

49. Zashkil’niak L., Krykun M. Istoriia Pol’shchi: vid naĭdavnishykh chasiv do nashykh dniv. L’viv, L’vivs’kyĭ natsional’nyĭ universytet imeni Ivana Franka Publ., 2002, 752 p. (In Ukr.)

50. Zasztowt L. Europa Środkowo-Wschodnia a Rosja XIX–XX w. W kręgu edukacji i polityki. Warszawa, Studium Europy Wschodniej Publ., 2007, VII + 561 p. (In Pol.)

Comments

No posts found

Write a review
Translate