Везде
«Нестор славистики»: К юбилею Дмитрия Ивановича Чижевского
Оглавление
Аннотация Оценить Содержание публикации
Библиография Комментарии
Поделиться
QR
Метрика
«Нестор славистики»: К юбилею Дмитрия Ивановича Чижевского
Аннотация
Код статьи
S0869544X0006812-6-1
DOI
10.31857/S0869544X0006812-6
Тип публикации
Статья
Статус публикации
Опубликовано
Авторы
Задорожнюк Элла Григорьевна 
Должность: Заведующий отделом современной истории стран Центральной и Юго-Восточной Европы
Аффилиация: Институт славяноведения РАН
Адрес: Москва, 119334, Россия, Москва, Ленинский проспект, 32а
Выпуск
Номер 6
Страницы
99-109
Аннотация

Задача статьи –  подчеркнуть богатство идей Д.И. Чижевского относительно славянских культур, а также значимость  их взаимного обогащения. На материале славистики (и в меньшей мере германославики) Чижевский пришел к утверждению, что разные этнические формы проявления правды красоты, святости и справедливости оцениваются степенью их особости. Имеющееся в них индивидуальное начало освещает абсолютные ценности с новых сторон, поэтому национальные константы славянских народов и их культуры индивидуальны, самодостаточны и равноправны лишь в общечеловеческом контексте.

Ключевые слова
история, славянские культуры, славистика и германославика, культурное единение, общечеловеческий контекст, комениология, чижевсковедение.
Классификатор
Получено
11.11.2019
Дата публикации
11.11.2019
Всего подписок
89
Всего просмотров
689
Оценка читателей
0.0 (0 голосов)
Цитировать   Скачать pdf
1 4 апреля 2019 г. весь мир славистики и значительная часть славянского мира отметили 125-летие со дня рождения Дмитрия Ивановича Чижевского, которого часто и вполне справедливо именуют «Нестором славистики». Это, в первую очередь, касается высокой значимости его работ для многих сфер данной предметной области; о вкладе в нее Чижевского написаны десятки книг и сотни статей на десятках языков. Лидерами в данном отношении являются украинские исследователи в своей стране и за ее рубежами. Однако и на русском языке с начала нового столетия вышли фундаментальные труды и Чижевского, и о Чижевском, тем самым легитимизировав целый пласт исследований (под вводимым нами названием) – чижевсковедения. И. Федорив в качестве уже общепринятого использует украинский термин – «чижевськознавство» [1. С. 124]. В их числе его труд «Гегель в России» [2], первый том трехтомной биографии под редакцией В. Янцена [3], а также монография недавно ушедшей из жизни Н.С. Надьярных [4]. В презентации отечественному (и славяноязычному) читателю творений Д. Чижевского, включая первые публикации его работ (в частности, в четырехтомнике его философских произведений на украинском языке) [5], а также работ о нем, можно отметить и многочисленные статьи в журналах из доброго десятка предметных областей.
2 Все же отечественное чижевсковедение лишь начинает развиваться, а возвращение Чижевского в Россию не столь уж заметно. На это справедливо указывают современные отечественные слависты, подчеркивающие, что он «принадлежит к элите мировой славистики» [6. С. 85].
3 Юбилейная дата – важный побудительный момент к такому более полному его возвращению; работа в данном направлении востребована не только научными кругами, ибо даже чисто академические исследования тончайших филологических пластов творчества Чижевского откликаются и политическими резонансами. Дело в том, что он постоянно разрабатывал важнейшую задачу – анализ славянских культур и процессов их взаимодействия – в самые сложные для этого времена и в условиях давления на них, в первую очередь, со стороны Германии, в ходе мировых войн. Да и после их окончания в 1919 г. и 1945 г. славянский мир и его культуры не пребывали в благостном состоянии, свидетельством чему являются своеобразные культурные «микровойны» между соседними народами.
4 Творчество Чижевского – строго научное доказательство и одновременно страстный протест против такого рода внешнего давления и внутренних войн. В этом плане его глубокие изыскания – убедительный аргумент в пользу того, что взаимодействие этих культур в диахроническом и синхроническом аспектах обогащает и культуры соседних европейских народов, а также всего человечества. Так, та же Федорив небезосновательно утверждает, что Чижевский, избегая чрезмерных акцентов и «на схождении, и на расхождении» славянских культур (включая русскую и украинскую), доказывал: они – не придаток или повторение культуры Европы; более того, без них Европа не стала бы Европой [1. С. 131].
5 Авторы книг, статей и предисловий о Д.И. Чижевском правомерно утверждают, что богатство его идей особенно четко проявляется на фоне, можно сказать, трагической для научного творчества биографии «Нестора славистики». Но вопреки тяжелейшим жизненным обстоятельствам – хотя, возможно, и благодаря им! – Чижевский делал важнейшее дело для науки о культуре, в первую очередь славянской, и практики взаимопонимания между всеми народами. Он мысленно схватывал и расшифровывал этнически окрашенную специфику этой культуры, работать с поистине глубинными культурными слоями и их философскими смыслами на материале крайне тонкой филологический эмпирики.
6 Редко кто из занимающихся творчеством Чижевского и даже обращающихся к нему в поисках материала (а искать есть что) не согласился бы с суждением о его авторитете, открывающим книгу автора первого отечественного монографического исследования о Д. Чижевском Н.С. Надъярных. «Поначалу, – пишет она, – я не представляла, с какой мыслительной глыбой придется столкнуться. И хорошо, что мне вовремя подоспела помощь – Гуссерль. Поддерживая кандидатуру Дмитрия Чижевского на преподавательскую должность в Галльском университете, он писал: “Это чрезвычайно образованный, самостоятельно мыслящий философ, исходя из своей славистики, увлеченный преимущественно Гегелем, он в то же время пребывает под влиянием феноменологии, при этом для него характерна поразительная широта учености, охватывающей различные области культуры”» [4. С. 3]. Выделенные мною слова неслучайны, поскольку лишь Чижевскому был по силе замысел: показать специфику перцепции и Гегеля, и феноменологии представителями именно славянских народов. А ведь как раз они первыми и наиболее успешно воспринимали и глубоко интерпретировали достижения западной мысли, скажем, немецкой классической философии; англичане и французы осуществили это с большим временным лагом.
7 Приводимое суждение Гуссерля прозвучало в конце 1920-х годов, а в самом конце 1960-х годов Гадамер, ведущий немецкий философ уже второй половины ХХ в., немало содействовавший переезду Чижевского в Гейдельбергский университет, на 75-летнем его юбилее сказал: «Если когда-то Фридрих Великий будто бы сказал о Лейбнице, что он воплощает собой целую Академию, то в более узких и широких рамках нашего столетия вы тоже можете претендовать на нечто подобное» (цит. по [3. С. 401]). Задолго до этого одни зарубежные ученые именовали его тем же «Нестором славистики», другие – оригинальным филологом феноменологической и герменевтической философских школ, третьи – гуманитарием-универсалистом, лишь в СССР до начала 1980-х годов его, в основном по идеологическим причинам, замалчивали, хотя и здесь многие видные ученые ощущали воздействие этой «глыбы».
8 Жизненный его путь очень непрост, он усугублялся обстоятельствами личной жизни, и великой ученый не раз мог повторить слова Евангелия от Матфея: лисицы имеют норы и птицы небесные – гнезда, а сын человеческий не имеет где приклонить голову (Мф 8, 20). В чем-то это было следствием обстоятельств, а в чем-то – характеристикой его личности, причем именно личности барочной (в его лексике – бароковой). Креативность энергии, сочетающая зачастую антитетические составляющие, и мощь творческого синтеза определяют жизненные и научные траектории Чижевского, равно как и ранее глубоко исследованные им траектории Я.А. Коменского (Моравия – Германия – Польша – Голландия – Англия – Швеция – Семиградье – Голландия), Феофана (Прокоповича) (Рим – Германия – Петербург) и Г. Сковороды (Петербург – Москва – Венгрия – Вена – и странствования по родной Украине). То же – у Чижевского: юность в Херсонской губернии – учеба в Петербурге, а затем Киеве – с 1921 вынужденная эмиграция в Польшу, с 1924 жизнь и работа в Праге, с 1932 – разработка в сложнейшие времена проблем германославики в Галле (где отыскан для публикации потерянный текст чеха Я.А. Коменского) и с 1945 г. в Марбурге, – с 1949 по 1956 г. в Гарварде, где в условиях его какого-то едва ли не патологического непризнания были заложены основы высокопродуктивной славистики – наконец, завершение творческого и жизненного пути в Гейдельберге, где Дмитрий Иванович скончался 18 апреля 1977 г.
9 Сам Чижевский в работе «До проблем барока» (название на украинском языке с одним «к» и мужского рода), выпущенной в литературном журнале «Заграва» в немецком Аугсбурге в 1946 г., писал: «Часто трудно сказать, что тянет людей барокко на чужбину: их собственное желание или же гонит их принуждение – неустройство и бездолье» [5. С. 75]. И это так. Достаточно взять, к примеру, американский период его жизнедеятельности: он так и не выучил английский язык (при том, что он знал едва ли не десяток других языков), вступал в трудно объяснимые конфликты даже с благожелательно настроенными по отношению к нему людьми – тем же Р. Якобсоном и другими славистами, а также администрацией университета и неподготовленными студентами; они усугублялись, житейской неустроенностью, более чем скромной зарплатой и т.д. «Чижевский, – пишет М. Шруба, – так и не прижился в Гарварде, и американская академическая среда осталась для него в высокой степени чуждой» [7. С. 64]. По всей видимости, по сведениям его обширной переписки, Чижевскому и сама Америка казалась культурно чуждой – несмотря на то, что она приютила его жену-врача и дочь, ставшую авторитетным славистом – и отсеченной от близких его сердцу славянского и германского миров. Америка платила ему непризнанием, правда, многим позднее его авторитет здесь стал общепризнанным.
10 Крайне сложно складывались его отношения с украинской эмиграцией. Ангажированности политизированным украинством он избегал, хотя едва ли не трепетное отношение к национальным культурным ценностям Украины в его творчестве обнаруживается со всей полнотой. Чижевский начал довольно рано дистанцироваться от политизированных лозунгов эмиграции – еще с 1920-х годов. С одной стороны, в 1918 г. он избирался от фракции Российской социал-демократической рабочей партии – меньшевиков (РСДРП-(м)) в Центральную раду и в ней голосовал против независимости Украины, придерживаясь позиций федерализма. С другой же – его кандидатура рассматривалась в качестве возможного министра труда в правительстве Украинской народной республики, за что его едва не расстреляли в 1918 г. большевики. В 1921 г. они же приговорили Чижевского к смертной казни за нелегальный переход советско-польской границы. Поэтому, став эмигрантом, он устал от политики и отошел от установок как на украинство, так и на меньшевизм, поставив на первое место академические исследования. При этом, исследуя самые глубинные корни украинской культуры, Чижевский оказывал влияние практически на всех ученых-украинистов и в Праге, и в Германии; он поднял их на высокий уровень – трудно достигаемый не только студентами, но и многими коллегами – на кафедре украинистических исследования в Гарварде. Линия славистических исследований отца была продолжена там его дочерью Т.Д. Чижевской, а затем и в Уэйнском университете.
11 Следует особо отметить, что в то же время он постоянно расширял поле своих научных разработок в рамках славистики в целом, комплексно анализируя культуру практически всех славянских народов; кроме того, именно его труды подняли статус такой предметной области, как «германославика». Правда, он избегал публикаций о ней в годы войны, чтобы не освещать проявление даже реального немецкого влияния на славянские культуры, что могло дать повод политически ангажированно их интерпретировать. При этом он не избегал критических суждений в адрес унифицирующих многие культуры установок на тоталитаризм как в советском, так и в нацистском вариантах. Более того, в тяжелейших условиях жизни в нацистской Германии он находил возможность поддерживать узников концлагерей, помогать евреям и славянам, вывезенным на принудительные работы в Германию.
12 Своего принципа расшифровки культур, особенно в пунктах их пересечения, Чижевский придерживался всегда, не считаясь с личными невзгодами – которые, впрочем, легко можно было бы устранить, если бы он шел на компромиссы. Мало того, он подвергался дополнительным испытаниям из-за своей научной бескомпромиссности – доносы и клевета сыпались на Чижевского постоянно. Примечательны в этом плане свидетельства из его автобиографических материалов, воспоминаний и писем.
13 В ответ на запрос Американской военной администрации Чижевский в июле 1945 г. писал в одной из кратких автобиографий: «Мой жизненный путь привел меня из России в Польшу, Германию, Чехословакию, Голландию, Швецию и т.д., и я повсюду имел возможность убедиться, что тесные границы, в которые история поставила жизнь этих стран, вредят этим странам и их народам не только в хозяйственном, но и в культурном отношениях. Наглядный урок того, какой была бы Европа без примирения народов, дала нам “Европа Гитлера” с ее человеческими ужасами и материальной нищетой» [3. С. 57]. А в 1953 г. он писал, что страдает от доносов: «Два году тому назад надо было, желая повредить человеку, доносить, что он “наци”, теперь предпочтительны доносы, что такой-то – коммунист» [3. С. 153]. Как раз доносы и помешали найти достойную его гения работу в Германии, а также долго препятствовали отъезду в США; подозрительного отношения к себе со стороны коллег «Нестор славистики» не избежал и там.
14 О своих тяготах он часто пишет в чем-то эпически, хотя и с элементами юмора; они – всего лишь шумовой фон для углубленных научных занятий. При этом ему особо удавалось изучение культурных кодов различных народов и обнаружение в них источника взаимопонимания между их носителями.
15 Подобные исследования велись Д.И. Чижевским и в самые тяжелые времена. В его письме А. Бему от 2 июня 1942 г. отмечалось: «Сейчас обрабатываю славянский отдел венгерского института в Берлине, где оказалось несколько редчайших чешских книг (16–17 вв.) и даже несколько потерянных и вообще неизвестных книг: “Псалмы” Нетолицкого 1562 г., известные до сих пор только из индекса запрещенных книг, один букварь 18 в., два сборника чешских стихотворений, изданных графом Шпорном, несколько (около 10) чешских и польских поздравительных стихотворений, изданных в 17–18 вв. в Виттенберге чешскими изгнанниками, и т.д. Есть и рукописи, к которым пока не приступал» [4. С. 20]. Выделенные мною курсивом слова с учетом того, что письмо написано на русском языке, вполне отражают характер работы Чижевского.
16 Все же ключевой богемистической темой в своем творчестве Чижевский выделяет наследие Я.А. Коменского, самими чехами открытое – переоткрытое. «Оглянувшись на сделанное, допускаю, что дольше всего будут сохранять интерес к моим трудам чехи: сюда прежде всего зачисляю открытие рукописей Коменского, а также исследование церковно-славянской литературы на чешских землях, еще, возможно, комментарии к чешским средневековым песням и работу о чешской барочной литературе […] Что же касается моих разысканий о русских и словацких поэтах и мыслителях, то, поскольку они бесконечно далеки от марксистской идеологии, их, в лучшем случае, не принимают во внимание в обеих странах» [8. С. 26], – утверждал он.
17 Ян Амос Коменский, родившийся в 1593 г. в Южной Моравии, а умерший в 1670 г. в Амстердаме, скончавшийся, как и Чижевский, на чужбине, стал путешественником не по своей воле. Предки его перебрались из Словакии в Чехию, он учился в Гейдельбергском университете – месте работы Чижевского в конце его жизни, также эмигрировал из враждебно настроенной к нему родины в Польшу, где успешно занимался именно пансофией (обучением всех всему), лично внедрял свои педагогические идеи в жизнь в Англии и Венгрии, а в 1656 г. переехал в Амстердам. И как раз в архивах Галле (там он с 1932 г. работал преподавателем славянских литератур и языков) Дмитрий Иванович обнаружил считавшуюся безвозвратно потерянной рукопись «Пансофии» в четыре тысячи рукописных страниц, которую собственноручно перепечатал, подготовил к печати и прокомментировал в условиях всеразрушающей войны. Я. Паточка в заметке «О коменеологических трудах Дмитра Чижевского» отмечал: «Чижевскому обязаны вечной благодарностью все, кто занимается трудами Коменского» [3. С. 330].
18 Через семь лет после обнаружения «Пансофии» Чижевский – в год нападения Германии на СССР – выпустил в Праге книгу «Український лiтературний барок». Труд трактовал все славянское барокко как весомый феномен всемирной культуры. По его мнению, и «Пансофия» свидетельствует об универсальности и всеохватности барокко; открытие рукописи можно трактовать и как побуждение целой генерации славистов, которые призваны были исследовать проявления данного стиля в своих культурах, как и в культурах, связанных не только со славянством. Так, всесторонне анализируя творчество Сковороды как представителя барокко, он «помещает» украинского мыслителя между немецкими мистиками и представителями предромантизма. Затем Чижевским проводится линии связи Сковороды с певцами буколических мотивов в поэзии западных и южных славян. Просматривается и пансофистская функция наставлений Сковороды будущим поколениям, на что указывали и отечественные слависты [9]. Примечательно проведенное Чижевским сопоставление взглядов Коменского с украинским духовным писателем Иоанном Вишенским (ок. 1550 – после 1621).
19 Всеславянский характер барокко – важнейший концепт Чижевского, расшифровка которого ориентирует на анализ взаимодействия культур практически всех славянских народов, включая русский, украинский и белорусский. Относительно культуры последнего Чижевский заметил, что именно Симеон Полоцкий, уроженец белорусского города, привнес в Москву поэзию барокко. Данная мысль пронизывает и труды ученых Института славяноведения [10–12].
20 Если вернуться к воздействию идей Чижевского о барокко на чешских ученых, он вынес на широкое обсуждение эту тему, плодотворно дискутируя с такими историками литературы, как С. Соучка и Й. Вашица, Ф Шальд и А. Новак, породив целую генерацию «барокковедов» в дальнейшем. В одном из писем к А. Бему он отмечал, что в 1942 г. получил 12 писем от чехов – только по два от русских и украинцев [4. С. 24]; не менее интенсивно он переписывался с чехами и позже. Эта переписка не была только благожелательной. Еще в 1933 г. в немецкоязычном журнале он остро критически высказался о книге Ф. Пеликана о современной русской философии. Защищая критикуемого, Б. Яковенко дал отповедь своему соотечественнику, обвинив его в «диффамации» [13. С. 52–53].
21 Для проходившего в 1968 г. в Праге славянского конгресса Чижевский подготовил научный доклад о всеславянском барокко. Однако когда 18 августа 1968 г. большие группы славистов собрались прослушать доклад Чижевского, он заявил, что зачитывать его не станет, поскольку его творчество десятилетиями игнорировалось в СССР. А спустя всего три дня после столь его эпатажного выступления в Чехословакию были введены войска стран-соседей, и акция Чижевского приобрела дополнительные политические смыслы, хотя он снова вернулся к своим академическим занятиям и чрезмерной антисоветской активности не проявлял. Демарш на конгрессе славистов в Праге – лишь одно из проявлений его неприятия советской власти, от угроз со стороны которой он перебрался из Галле (восточная зона оккупации) в Марбург (западная), потеряв очередной раз архивные материалы и библиотеку. Но в ряды политических борцов и даже обличителей он не становился, все глубже погружаясь в академические исследования. Отсюда и крайне двойственное отношение к Чижевскому со стороны радикальной части представителей украинской диаспоры, особенно радикальной.
22 В целом, именно в Чехословакии, а еще точнее – в Праге Чижевский: а) сблизился с русскими мыслителями (установил долголетние дружеские отношения с С. Франком) и в меньшей мере – украинскими; б) сотрудничал с Пражским лингвистическим кружком, намечая для ряда его членов (в частности, Я. Мукаржовского, которого обучал русскому и украинскому языкам и который уже в послевоенной Чехословакии стал ректором Карлова университета) выход за доминирующую там структурно-функционалистскую парадигму; в) с опорой на нарратологиию определил направление своих исследований к феноменологии и, в частности, феноменологии персонологической. Под последней Чижевский понимал охват круга явлений именно личностью – и проявления мира через субъектность личности (явленность «я» через мир и мира через «я»). Как раз этой проблематикой занимался его чешский коллега и соученик у Гуссерля Я. Паточка; эту же линию в эстетике разрабатывал польский феноменолог Р. Ингарден, тоже ученик Гуссерля.
23 Д.И. Чижевский не только поддерживал контакты с Ингарденом, но и организовал группу польских славистов с целью комплексного анализа «Пана Тадеуша». В Словакии его привлекла фигура Л. Штура, идеям которого он посвятил большой труд. В Болгарии он тщательно изучил Тырновскую школу богословия и литературы XIV–XV вв., близкую к исихазму и транслирующей его всему славянскому миру. Чижевским анализировались культуры других южнославянских народов: в первую очередь, сербов и хорватов, а также македонцев и словенцев. При этом он отмечал, что, к примеру, традиция эвгемеризма (теория мифов, утверждающая, что почитание богов возникло из культа великих умерших героев) была свойственна всем народам славянского юга. А такие культурные феномены, как переводы греческих авторов, творения, осуждающие еретиков, образцы жанра житий пришли в восточнославянский мир как раз из Болгарии и в меньшей мере – Сербии.
24 В XIX в. было и встречное движение, констатировал Чижевский. Он утверждал, что присущая поэзии Шевченко эвфония и музыкальность как раз успешно перекодировалась (лучше сказать – перепевалась) хорватскими поэтами В. Незором и М. Крлежей, словенскими О. Жупаничем и С. Косвелой [14. C. 58]1.
1. Чижевский далеко не в полной мере исследовал влияние Шевченко на славянский мир, которое было крайне широким и плодотворным (подробнее см. [15. C. 242–267]). Он предпочитал сопоставлять идеи украинского поэта не столько с работами Шафарика, сколько, к примеру, с трудами левогегельянца Д. Штрауса, в чем-то нарочито оставляя контакты первого рода будущим исследователям – германославистам.
25 Как раз на материале славистики и в немного меньшей мере германославики Чижевский пришел к одному из своих фундаментальных выводов. По его утверждению, разные этнические формы проявления абсолютной правды красоты, святости и справедливости оцениваются степенью их особости. Имеющееся в них индивидуальное начало освещает абсолютные ценности с новых, дотоле не имеющихся сторон. «И совершенно ясно – как надо с этой точки зрения решать вопрос об отношениях между нацией и человечеством, между национальным и общечеловеческим, – каждая нация является раскрытием какой-то одной его грани. Но только благодаря этим своеобычным отдельным осуществлением общечеловеческий идеал и жив. Поэтому каждая нация в своем своеобразном, оригинальном, в своей “односторонности” и “ограниченности” и имеет вечное, общее значение, подобно тому, как живы в обществе разнообразные человеческие индивидуумы, так конкретные разнообразные нации объединены в человечестве. Только через них и в них человечество возможно», – утверждал ученый [4. С. 41–42]. Национальные константы в культуре индивидуальны, самодостаточны и равноправны как раз в общечеловеческом контексте, считал Чижевский.
26 Так, ему удалось трактовать на подлинно гуманистических основах содержание многих понятий украинской философии; к примеру, «кардоцентризм», подразумевающее, что под этим смыслопорождающим началом выступает не столько ум, сколько сердце, находя соответствующие мысли и у немецких мистиков. Действительно, умение Чижевского услышать самое тихое или спрятанное за наукообразными формулировками слово позволяет делать ему самые смелые умозаключения.
27 Столь же «деликатен» Чижевский и в пунктах пересечения различных мыслеформ. Возьмем, к примеру, его блистательный этюд «Г.С. Сковорода и немецкая мистика», опубликованный в 1929 г.2 В нем демонстрируется, что тот же кардоцентризм присущ таким немецким мистикам, как Себастиан Франк и Якоб Бёме, а мистическое начало «сумрачного германского гения» отыскивается в мыслях украинского «старчика» (как именовали Сковороду)3.
2. Извлечения из прочитанного в 1929 г. доклада см. [16].

3. Есть еще одно, по Чижевскому, персонифицированное и отдаленное по времени место встречи этих начал. Это поэзия Р.М. Рильке, тоже сочетавшая мистичность и сердечность (правда, на мой взгляд, они брались и из русской литературы, бывшей для немецкого поэта духовной святыней).
28 Примечательно и сравнение «жидовствующих» с чешскими гуситами в московской Руси в докладе «Захiдноϵвропейська фiлософiя в старiй Українi (ХV–ХVIII ст.)», прочитанном в Берлине в 1927 г. Те и другие считались еретиками, соответственно, католической и православной церквями, вторые проявили немалую активность в Новгороде и даже в Москве в конце XV – начале XVI в.; учение развивалось, в частности, при поддержке дипломата Ф. Курицына. Часто другие имена не доходили до потомства, поскольку их представителей «искореняли огнем и мечом» [5. С. 99].
29 Изданная не так давно наконец-то в России работа Чижевского о философии Гегеля [2] – часть его масштабного проекта «Гегель и славянство», инициатива разработки которогоникому больше не оказалась под силу. Его восприятию ведущим представителем словацкой мысли была посвящена книга «Философия жизни у Людовита Штура» (1941) на словацком языке и фундаментальная статья «Гегель у словаков» (1961) на языке немецком. Были подготовлены материалы об отношении к философии Гегеля других славянских народов. Они ждут пристального исследования, чтобы проект «Гегель и славянство» предстал во всем объеме как важнейшая составная часть германославики и расшифровки моментов встречи разнородных культур. Загадок здесь больше, чем разгадок, и первые лишь множатся.
30 Диссертацию на указанную тему Д.И. Чижевский защитил в Германии в 1933 г., книга «Гегель в России» была издана сначала на немецком языке (в 1934 г. и переиздана в 1961 г.), а затем на русском (в Париже, в 1939 г.), появился и ее украинский перевод в уже упомянутом четырехтомнике [5]. В ней выявился и присущий Чижевскому методический прием: неожиданность доказательности, обнаруживающий философию в филологии – и наоборот; прием, ставший креативным орудием у М. Бахтина, Г. Гачева и С. Аверинцева, да и не только у них.
31 Гегель предстает, как рельефная фигура, преобразовывавшая и славянский мир, к которому он испытывал едва ли не презрение. Чижевский показывает: одно дело – демонстрируемое4 невнимание к этому миру, и другое – существование любой системы мысли в широких социальных и культурных контекстах, включая все тот же славянский мир, замеченный в качестве культуротворческой части Европы уже Гердером [17]5.
4. Или тщательно скрываемое – если вспомнить известную цитату из письма Гегеля к Б. фон Икскюлю: «Вы счастливы, что вы имеете отечество. Занимающее такое значительное пространство в области мировой истории и имеющее, вне сомнения, еще большее значение. Другие современные государства, как кажется, уже более или менее достигли цели своего развития; возможно, что уже оставили кульминационный пункт развития за собою, и их состояние стало стационарным (statarisch); Россия же, возможно, уже самое могущественное государство среди остальных, несет в своих недрах огромные возможности развития своей интенсивной природы. Ваше личное счастье, что вы благодаря вашему рождению, вашему состоянию, вашим талантам и знаниям можете претендовать на то, чтобы занять в этом колоссальном здании не только подчиненное положение» [2. С. 26].

5. Немецкий мыслитель предсказывал великое будущее именно славянским народам и утверждал, что Украина станет «новой Грецией». Чижевский с одобрительным вниманием цитировал такого рода суждения Гердера.
32 Чижевский одним из первых описал и прямые контакты немецкого философа с русскими мыслителями, в частности, будущим лидером славянофильств И. Киреевским в феврале 1830 г. А. Валицкий, констатируя, что «влияние философии Гегеля в России, как и в Польше, несравнимо с влиянием любого другого мыслителя Запада», отметил, – с опорой как раз на работу Чижевского – что здесь созидался феномен «православного гегельянства». Правда, оно не стало доминирующим, поскольку гегельянство ориентировало, скорее, на революционаризм, чем охранительство [18. С. 339]. До Валицкого и даже до Чижевского подобную мысль выразил и Т.Г. Масарик: «Тургенев – гегельянец, как почти все его сверстники. Гегель внушил ему интерес к философии истории, к пониманию закономерностей исторического развития и к прогрессу – слово “вперед” стало для Тургенева философским и социально-политическим девизам» [19. С. 297–298]. Остается добавить, что именно Чижевский раскрыл фигуру одного из «гегелистов» Тургенева, описывавшего и сменивших их «нигилистов» в романе «Отцы и дети», с наибольшей полнотой.
33 Примечательно, что Чижевский скорректировал представление Т.Г. Масарика (затем повторяемое русскими исследователями-эмигрантами) о том, что все славянофилы испытывали влияние лишь Шеллинга, а западники – только Гегеля, утверждая (в примечаниях): «Это неверно» [2. С. 390]. И отметил: «В значительной степени мысли Гердера об историческом призвании каждого народа, об особом месте славян в истории с целым рядом понятных и приемлемых для каждого гегельянца понятий, схем и словечек (в первую очередь “Дух”. “Мировой дух” и “Дух народа”) пришли в Россию в той форме, которую им придал словацкий славянофил И. (Ян. – Э.З.). Коллар в своих статьях о славянской “взаимности” в 1830–1843 гг. Но идея славянского призвания, как мы увидим, отнюдь не была центральной идеей русских гегельянцев, не стала их главной темой. Русское гегельянство было и оставалось теоретически направленным учением. Поворот к “практике” славянофильской – точно так же, как к “философии дела” политиков-радикалов, – означал для русских гегельянцев почти всегда отход не только от Гегеля, но и от философии вообще. Русские гегельянцы не ожидали от философии непосредственного (курсив в оригинале. – Э.З.) решения практических вопросов» [2. С. 27].
34 В целом, Чижевский выявил некую трепетность отношения к Гегелю у представителей славянской мысли, включая не только русских и украинцев, но также словака Л. Штура и поляка А. Цешковского, отсутствовавшие, по крайней мере, поначалу, у представителей романского и англосаксонского миров. Фиксация этого выявленного на уровне самых разных текстов отношения к Гегелю – несомненная заслуга Чижевского6.
6. Интересны в этом плане оценки Чижевским А. Цешковского, воспринявшего идеи Гегеля до такой степени, что появился апокриф: немецкий мыслитель якобы подарил польскому кольцо как своему наследнику. Этого быть не могло хотя бы потому, что первому исполнилось всего 17 лет в год смерти второго.
35 Мысль о том, что влияние Гегеля на русскую мысль происходило со многими перекосами, была проиллюстрирована Чижевским с таким богатством примеров и наблюдений, которое позволяет видеть в его лице уникального мастера расшифровки взаимовлияния культур, а главное – момента их сочетаемости. Особенно значима при этом конкретность детали в национальном ее оформлении, что порождает новые ракурсы видения качеств контактирующих культур – без потери их идентичности. А в целом – и видения ценностей общечеловеческой культуры, где доминирует (должно доминировать!), по убеждению Чижевского, не «или – или», а «и – и». Его вклад в анализ этих ценностей лишь предстоит оценить.
36 Более того, можно отметить, что работа Чижевского «Гегель в России» задает новую планку исследованиям по рецепции и других ведущих западных мыслителей миром русской и даже шире – славянской культуры. К примеру, «сухого» Канта и «огненного» Ницше, да и того же Маркса. Конечно, работ о рецепции этих и других мыслителей много, но все же труд Чижевского мобилизует в этом плане на освоение новых мыслительных горизонтов путем расшифровки моментов взаимодействия культур.
37 Причиной обращения, казалось бы, к сугубо историко-философский теме гегельянства в России и славянских странах послужило то, что Чижевскому в ее разработке как никому другому удалось представить это философское течение как историко-культурный феномен такого же всеохватного характера, как и славянское барокко в прежние века, и футуризм в славянских литературах7. Все три наблюдения доказательно представлены во многих трудах Чижевского; их расшифровка в плане взаимной рецепции – дело будущих отечественных исследователей.
7. Еще один общеславянский позаимствованный культурный феномен, всесторонне проанализированный Чижевским вместе с Р. Якобсоном – элементы славянской мифологии в поэзии В. Хлебникова и Н. Асеева, а также поэтов-футуристов Чехии и Польши (см. [4. С. 317]).
38 Отмечая юбилейную дату, необходимо подчеркнуть значимость для современной культуры богатства идей Чижевского относительно культур славянских и способов их взаимного обогащения, а также для славянского мира в целом, составляющие народы которого переживают временные сложности взаимонепонимания. Сложности, совершенно чуждые самой природе этого мира, что и доказывает вся подвижническая жизнь и богатейшее творчество самого Чижевского.
39 В целом творчеству Д.И. Чижевского с его культурной, в первую очередь филологической и философской полномасштабностью, присущ важный вектор, ориентированный на культурное единение народов: славянского ареала, Европы в целом и всего мира. При этом вынужденная фрагментарность многих его трудов, вызываемая во многом его фатальной бездомностью, как раз четче очерчивает данный вектор. В том, что его рассмотрение важно особенно сегодня – во времена форсированных разломов по причине активизации инородных культуре факторов убеждать не приходится. Чижевский, на своей судьбе испытавший многие подобного рода разломы (в частности, между германским миром и славянством, что заставило его задержать во времена войны публикацию трудов по германославике), все же подчеркивает безальтернативность культурного единения в любое «историческое время», равнозначного для «Нестора славистики» историческому бытию.

Библиография

1. Федорiв I. Внесок Д. Чижевського у розвиток ?вропейського слов'янознавства // Україна-Свiт – Європа. Тернопiль, 2013. Вип. 12.

2. Чижевский Д. Гегель в России. СПб., 2007.

3. Чижевский Д.И. Избранное. В 3 т. М., 2007. Т. 1. Материалы к биографии (1894–1977) / Сост., вступ. ст. В.В. Янцена.

4. Надъярных Н.С. Дмитрий Чижевский. Единство смысла. М., 2005.

5. Чижевський Д. Фiлософськi твори у чотирьох томах. Київ, 2005.

6. Мельников Г.П. Возвращение Д.И. Чижевского // Славяноведение. 2008. № 4.

7. Шруба М. Гарвардский эпизод биографии Д.И. Чижевского (по переписке с М.М. Карповичем) // Славяноведение. 2014. № 4.

8. Orbis scriptus. Dmitrij Tschizewskij zum 70. Geburstag. Munchen, 1966.

9. Янцен В.В. Неизвестный Чижевский: обзор неопубликованных трудов. СПб., 2008.

10. Славянское барокко. Историко-культурные проблемы эпохи / Под. ред. А.И. Рогова, А.В. Липатова, Л.А. Софроновой. М., 1979.

11. Барокко в славянских культурах / Под ред. А.В. Липатова, А.И. Рогова, Л.А. Софроновой. М., 1982.

12. Софронова Л.А. Три мира Григория Сковороды. М., 2002.

13. Борис Валентинович Яковенко / Под ред. А.А. Ермакова. М.. 2012.

14. Чижевський Д. Слов'янський модернiзм // Слово i час. Київ, 2004. № 6.

15. Задорожнюк Э.Г. Творчество Тараса Шевченко: ширящиеся рецепции и интерпретации // Диалог со временем. Альманах интеллектуальной истории. М., 2015. Вып. 50.

16. Научные труды Русского народного университета в Праге. Прага, 1929. Т. II.

17. Гердер И. Идеи к философии истории человечества // Гердер И.Г. Избранные сочинения. М., 1959.

18. Валицкий А. В кругу консервативной утопии. Структура и метаморфоза русского славянофильства. М., 2019.

19. Масарик Т.Г. Россия и Европа: Эссе о духовных течениях в России. СПб., 2003. Т. 3.

Комментарии

Сообщения не найдены

Написать отзыв
Перевести