Везде
М. Ляшкевич. Этнические стереотипы в польской народной культуре
Оглавление
Аннотация Оценить Содержание публикации
Библиография Комментарии
Поделиться
QR
Метрика
М. Ляшкевич. Этнические стереотипы в польской народной культуре
Аннотация
Код статьи
S0869544X0019016-0-1
DOI
10.31857/S0869544X0019017-1
Тип публикации
Рецензия
Источник материала для отзыва
M. Łaszkiewicz. Stereotypy etniczne w polskiej kulturze ludowej. Lublin: Wydawnictwo Uniwersytetu Marii Curie-Skłodowskiej, 2021. 419 s.
Статус публикации
Опубликовано
Авторы
Белова Ольга Владиславовна 
Должность: главный научный сотрудник Отдела этнолингвистики и фольклора
Аффилиация: Институт славяноведения РАН
Адрес: Ленинский проспект, 32А, Москва, Россия, 119991
Выпуск
Номер 2
Страницы
151-156
Аннотация

        

Классификатор
Получено
11.05.2022
Дата публикации
11.05.2022
Всего подписок
11
Всего просмотров
101
Оценка читателей
0.0 (0 голосов)
Цитировать Скачать pdf
1 Монография Моники Ляшкевич вносит новый вклад в разработку одной из сложнейших и интереснейших проблем современной гуманитарной науки – в изучение ментальных и языковых стереотипов. Книга посвящена комплексному анализу этнических стереотипов в польской народной культуре. Автор ставит перед собой глобальную задачу – реконструировать ментальную карту, созданную носителями польской народной культуры, которая отразила бы модель этнического соседства, сформированную средствами языка и фольклорных представлений о мироустройстве (с. 35). Для этого на основе языковых и фольклорных данных анализируются восприятие, характеристика и оценка «чужих» носителями польской народной культуры.
2 Методология описания и классификации представителей «чужих» народов отражает основные постулаты Люблинской школы этнолингвистики, сформулированные известным польским лингвистом Е. Бартминьским и воплощенные в ряде фундаментальных трудов, в первую очередь в многотомном продолжающемся издании «Словарь народных стереотипов и символов» [13]. Автор использует в своей работе понятийный аппарат люблинской когнитивной этнолингвистики, а в целом исследование представляет собой опыт воплощения на «этническом» материале концепции «языкового образа мира» (językowy obraz świata по терминологии Е. Бартминьского) и универсальной семантической оппозиции «свой – чужой».
3 Автор предваряет разбор конкретных «этнических портретов» подробным обзором истории изучения стереотипов в мировой и польской науке, характеризуя различные подходы – этносоциологический, социологический, психологический, лингвистический (с. 37–48). Специально отмечено отличие лингвистического подхода к стереотипам, что выражается во включении в сферу этностереотипизации не только людей, но и объектов окружающего мира. В отечественной науке эта особенность была блестяще проанализирована в монографии Е.Л. Березович, где представлена методика описания языковыми средствами «человека этнического», «своих» и «чужих» земель, а также явления ксеномотивации [8. C. 112–137, 176–205, 404–467]; было наглядно показано, что главным для этнолингвистического анализа «своего» и «чужого» является культурная семантика слова. Словообразовательные и смыслообразующие возможности этнонима при назывании и описании качеств человека, временны́х периодов, предметов, обрядовых действий и реалий рассматривались также в одной из недавних статей рецензента [7. C. 177–198].
4 Этнический стереотип (в том числе представления об иных языках) в народной культуре формируется во многом с опорой на «наивную лингвистику» – это убедительно продемонстрировала (привлекая польский материал) в своем исследовании Е.Д. Бондаренко [9. C. 127–156]. В книге М. Ляшкевич разделы, посвященные характеристикам разных языков, также свидетельствуют о том, что диалектное языковое сознание играет важную роль в формировании образа этнических соседей.
5 Книга содержит 53 «портрета» представителей разных этносов (народы Европы, Азии, Нового света), упорядоченных по степени «ментальной» близости / отдаленности от «центра», которым мыслится точка зрения «поляка» и «польское» ментальное пространство. Описания составили пять групп: 1) жители страны (некоренные), которые воспринимаются поляками как сограждане; 2) соседи – этнические группы, расположенные в непосредственной близости, граничащие с поляками; 3) «исторические захватчики» – представители народов, с которыми в прошлом возникали военные конфликты; 4) иностранцы (иноземцы) – более далекие соседи, представления о которых сложились на основе контактов разного рода; 5) «дикие» – мифологизированные «чужие», локализованные на краю ойкумены (см. с. 20–21 и схему на с. 343, которая отражает концентрическую модель, центром которой является носитель польской традиционной культуры). Именно поэтому очерки, посвященные разным народам, расположены не по алфавитному или географическому принципу, а в соответствии с предложенной автором концентрической ментальной моделью.
6 Внутри каждого очерка материал расположен в соответствии со схемой, реализованной при описании объектов в «Словаре народных стереотипов и символов» [13]. Экспликация содержит позиции: наименования представителей данной этнической группы, синонимы, когипонимы, дериваты, устойчивые пары слов, ассоциативные ряды и т.п.; происхождение этноса и местоположение страны; внешний вид; специфические признаки, в том числе черты характера и приписываемые этносам свойства и умения; типичные занятия; язык, религия, обычаи; польско-«иноземные» отношения; свидетельства контактов и символика. Не все позиции экспликации могут быть представлены в описании того или иного народа. Наиболее детальными являются описания еврея, цыгана, украинца, россиянина, немца, француза. Жесткие рамки, заданные схемой, позволили однотипно представить разнообразный материал и выделить варианты базовых представлений (профили стереотипа).
7 Материалом послужили опубликованные источники (340 позиций) и полевые записи автора, сделанные в Люблинском, Подкарпатском и Лодзинском воеводствах Республики Польша и среди поляков в трех селах на территории Республики Беларусь (к сожалению, на с. 402 указаны только названия сел без их географической атрибуции, но, поскольку автор указывает, что работа проходила в рамках международного проекта по изучению польско-белорусского пограничья, который осуществлялся в Белорусском государственном университете в Минске, можно заключить, что записи сделаны в Поставском районе Витебской области (села Лынтупы/Lyntupy, Пешковцы/Pieszkowce и Большая Олься / Wielka Olsza), т.е. в регионе с традиционно высоким процентом польского населения и преобладанием населения католического). Собранный автором материал дополнен данными аудиоколлекции лаборатории «Archiwum Etnolingwistyczne» Университета им. Марии Кюри-Склодовской в Люблине, электронной базы фольклорных текстов FOLBAS, картотеки «Словаря народных стереотипов и символов», «Словаря польских говоров». Таким образом, фактическая база данных, привлекаемых в книге для реконструкции этностереотипов, охватывает все регионы Польши и отражает народные представления разных периодов (в основном XIX–XXI вв.).
8 Следуя концепции «Словаря народных стереотипов и символов», автор не делает разграничения между синхронией и диахронией, предпочитая подавать материал в единой «панхроничной перспективе», отмечая при необходимости в экспликациях архаические термины, практики и верования, уже не актуальные для современности (с. 18). Это дает возможность частично судить о трансформации этностереотипа и о пластичности его профиля.
9 На основе значительного объема этнолингвистических данных М. Ляшкевич делает вывод, что главная черта описанных в книге этностереотипов – их ahistoryczność, т.е. необусловленность конкретными фактами истории (с. 340). Безусловно, это справедливо, когда речь идет о текстах фольклора, своеобразно отражающих исторические события и реалии. Но если обратиться к языковым стереотипам или текстам устной истории, связанным с образом «чужого», становится ясно – они формируются и меняются именно под воздействием объективной реальности. Здесь же встает вопрос о динамике (трансформации) этностереотипов – в одном из исследований я попыталась указать на необходимость учитывать такие процессы, как изменения этнического состава населения, конфессиональной и языковой ситуации в поликультурных регионах, поскольку этнические стереотипы, несмотря на свою устойчивость, бытуют в меняющемся мире [7. С. 167–177].
10 Исторический контекст отражен и в рецензируемой книге. В разделе, посвященном стереотипам еврея и еврейки, имеются рубрики «Польско-еврейские отношения до Второй мировой войны» и «Польско-еврейские отношения во время Второй мировой войны» (с. 100–107, 119–121), которые показывают, как исторические события кардинально изменили многовековую модель соседства, и последствия этого культурного слома до сих пор отзываются в текстах устной истории. Аналогичные рубрики, фиксирующие соседские взаимоотношения до и во время Второй мировой войны, включены в разделы «Цыган», «Украинец», «Немец». В разделе «Россиянин» также отмечается, что образ россиянина/русского для поляка в значительной степени обусловлен военным прошлым и настоящим: кампаниями XVII в., периодом Второй Мировой войны (особенно трагедией в Катыни), военными событиями последних десятилетий в Грузии и на Украине (с. 190–191, 198–200) – так формируется стереотип русского как солдата, военного противника, захватчика и коллективный негативно оцениваемый образ «советов» (с. 196, 201).
11 Отдельная глава посвящена семантическому полю «враги-захватчики», в которую вошли разделы «Татарин», «Турок», «Казак», «Швед», построенные в основном на текстах фольклора (исторические песни, легенды и предания, колядки и вертепная драма) и отражающие не только наивно-исторические, но и мифологические представления поляков. Отметим, что разделы, посвященные татарам и туркам, значительно дополняют и расширяют материал, представленный в одноименных статьях словаря «Славянские древности» [5; 6]. Особого внимания заслуживает раздел «Казак», наглядно показывающий, как обозначение принадлежности к воинскому сословию превращается в этноним. В языке польской народной культуры kozak неразрывно связан с украинскими землями (ср. собирательный образ людей rodem z Kozaczyzny – с. 253), в том числе в ипостаси воинственного противника (разбойника), нападающего на польские селения. Здесь налицо пересечение двух стереотипов: украинца как врага «нового времени» (показателен такой образ, как banderowiec, bulbowiec, зафиксированный на Волыни и в Галиции – с. 175–177) и казака как украинца и как врага «исторического». В то же время «казак» подразумевает и сословно-географическую принадлежность (zaporozcy, dońscy, wołżańcy, uralscy – с. 253).
12 Насыщена разнообразным материалом и глава, посвященная мифологизированным обитателям дальних земель, расположенных на краю света: разделы «Дикие люди», «Калмыки» (Kałmuki), «Лесные люди», «Мелюзины» (Melodyny), «Самоеды», «Великан» (Wielgilud). Этих представителей мифических народов лишь условно можно отнести к этническим соседям, но в фольклорно-мифологической космографии они, безусловно, занимают важное место (совмещая в себе черты мифологических персонажей и демоноподобных существ). Любопытно, что согласно поверью из краковской земли, край света расположен не так далеко от Польши: «лесные люди», обросшие шерстью как медведи, обитают в окрестностях Москвы (с. 333)! Следы «великанов» находятся и в «польском» центре мира: их останки (огромные кости) в народных рассказах часто привязаны к конкретной местности (приведены примеры нарративов, связывающих «кости великанов» с разными объектами Кракова, Хелма, Замостья – с. 336–337). Судя по тому, что сюжеты о мифологизированных насельниках края земли восходят к средневековым книжным источникам и не фиксируются в современной фольклорной традиции, можно заключить, что перед нами скорее стереотип «древних» людей, которые обитают не в пространстве, а во времени (ср. схожие статьи в словаре «Славянские древности» [1; 2; 3. С. 369–370)]).
13 Говоря о детализации этнических «портретов», автор отмечает ее неравномерность – обитатели «дальних стран» и «концов света» могут представать неким монолитным единством (с. 347). Представляется, однако, что в отношении группы «диких» это утверждение следует скорректировать. Для средневековых книжников, создававших и тиражировавших сочинения с описанием далеких стран (шестодневы, энциклопедии, хорографические описания, бестиарии), эта категория «дивьих» людей была как раз чрезвычайно детализирована (см., например, [4. С. 167–170]). Об однородности представлений о насельниках дальних стран, объединенных рядом исчислимых характеристик (дикость, косматость, людоедство, наличие демонических черт), можно говорить уже применительно к гораздо более позднему периоду, когда книжные образы подверглись фольклоризации и обобщению.
14 Именно с этими «неэтническими» соседями связаны в славянском фольклоре архаические сюжеты, нашедшие отражение и в польской традиции. Так, одноглазый великан-людоед kałmuk запер людей в пещере, и спастись они смогли благодаря тому, что один человек, назвавшийся «Никто» (Nikt), ослепил великана, а тот не смог объяснить, кто сотворил с ним такое. Как верно подмечено автором, перед нами отголосок античного сюжета о Полифеме и Одиссее. Но этот комментарий хотелось бы расширить, поскольку перед нами редкая локальная (здесь очень уместна была бы географическая атрибуция текста!) контаминация двух международных сюжетов – ATU 1135 «Я сам» (ослепление черта, великана и т.п.) и ATU 1137 «Ослепленный великан» (Полифем, черт, Баба-яга) [15. Part 2. P. 44–46]. Польские варианты (кстати, один из вариантов сюжета 1135 записан в окрестностях Станислава – ныне Ивано-Франковск на территории Украины), а также их белорусские параллели отмечены также в указателе сюжетов и мотивов польской народной сказки как PBL 1135 и PBL 1137 [12. Т. 2. S. 18, 19]. Ссылка на указатель сюжетов была бы тут не лишней, поскольку помогла бы сравнить приведенный польский вариант с западноукраинскими вариантами, записанными в XIX в. в Подолии, Галиции, на Гуцульщине [11. С. 266–267].
15 Ссылки на указатель заслуживает и упоминание легендарного мотива передачи великанами друг другу предметов на большие расстояния. В книге (c. 336) приводятся примеры польских версий легенды с мотивом F531.3.2.3 – Giants throw tools back and forth (великаны бросают орудия/инструменты взад-вперед) [14]. Региональные версии данного мотива, его структура и варьирование, а также география распространения подробно изучены (обзор см.: [10]). Польские версии, упомянутыеМ. Ляшкевич, вполне достойны быть включенными в контекст общеевропейского фольклора.
16 Больше повезло с атрибуцией польским сюжетам о великанах-первонасельниках и обычных людях (великан берет на ладонь или прячет в рукавицу упряжку с пахарем, кладет человека в карман, принимает людей за «червячков»). В книге (с. 336) даны ссылки на указатель сюжетов и мотивов польской народной сказки Ю. Кшижановского (PBL 701 «Игрушка великана», PBL 703 «Слуга великана»), где перечислены локальные польские варианты (а также белорусские и украинские параллели) [12. T. 1. S. 216], но, к большому сожалению, сам указатель не вошел в библиографию к книге, что затрудняет атрибуцию приведенных примеров. Поскольку речь идет о широко распространенном сюжете, то и здесь нелишней была бы ссылка на международные указатели сюжетов и мотивов, где приведены другие национальные версии с территории Европы и Ближнего Востока – ATU 701 [15. Part 1. P. 376] и F531.5.3 – The Giant’s toy [14].
17 Имплицитно всегда при оценке «чужого» присутствует «свой», и это дает автору право поставить вопрос об автостереотипе поляка и его месте в концентрической модели. И здесь новаторством следует признать составление и использование ментальных карт (примеры см. на с. 346, 348, 352, 353). Это один из способов вписать «свой» народ в многонациональную карту соседей, чужеземцев и противников. При этом наблюдается интересная тенденция, когда, например, стереотип «поляка-солдата» фиксируется не только в пространстве соседей, исторических противников и иноземцев, но и в диких землях на краю света (схема на с. 352). А «украинец» будет замечен в ментальном «центре», т.е. в Польше, а также в пространстве соседей и воинственных противников (схема на с. 353). Представляется также, что «ментальная карта мира носителей польской народной культуры» (см. подробнее на с. 344–353) должна быть многоуровневой, отражающей представления жителей разных регионов Польши, разную «оптику», ибо для каждого региона «ментальный» центр будет локализоваться именно в нем самом, и описание этнических соседей будет осуществляться средствами «местного» языка (диалекта). Особый случай представляют пограничные регионы, когда ментальный «центр» оказывается на стыке нескольких языковых и культурных традиций.
18 Подводя итоги, отмечу несколько принципиальных моментов. В такого рода исследованиях чрезвычайно важны локальные особенности (языковые, этнографические). В связи с этим хотелось бы видеть более подробную атрибуцию экспедиционных и архивных материалов. В помещенном на с. 400–402 списке шифры полевых записей содержат название населенного пункта и год записи. Для специалистов в области польской регионалистики очевидно, что это материалы, зафиксированные в юго-восточных районах Польши, но в интересах широкого читателя не лишним было бы указание на воеводство и повет (учитывая возможное наличие одноименных названий). Зарубежному слависту также недостает географических помет при большинстве приводимых текстовых примеров – ссылки на печатные источники явно рассчитаны на «внутреннюю» аудиторию, хорошо ориентирующуюся в польской литературе по фольклору и этнографии и знающую, традицию какого (микро)региона Польши представляет тот или иной источник.
19 На взгляд рецензента, в экспликации стереотипа следует более четко выделять мифологемы, связанные с «чужими», – многие из них (несмотря на порой фантастический характер) могут быть внесены в профиль стереотипа как отличительные характеристики народного образа чужака. Например, для еврея это запах (с. 68), слепота при рождении (с. 93), свадьба на мусорной куче (с. 87), а также сюжеты, связанные с так называемым кровавым наветом и отраженные не только в локальных преданиях, но и в современном жанре городской легенды-страшилки (с. 91–93). Поскольку аналогичные представления широко распространены в «этнической мифологии» восточных славян (проживающих в том числе на территории Польши), такая выборка способствовала бы сравнению и выявлению локальных особенностей.
20 Книга М. Ляшкевич несомненно вызовет интерес не только у специалистов, но и у широкого читателя. Это исследование вызывает на диалог, провоцирует дискуссию и вдохновляет на сравнительные изыскания – в этом его безусловная ценность для этнолингвистов, фольклористов и этнографов.

Библиография

1. Белова О.В. Великан // Славянские древности. Этнолингвистический словарь / отв. ред. Н.И. Толстой. М.: Международные отношения, 1995. Т. 1. С. 301–302.

2. Белова О.В. Дикие (дивьи) люди // Славянские древности. Этнолингвистический словарь / под общ. ред. Н.И. Толстого. М.: Международные отношения, 1999. Т. 2. С. 92–93.

3. Белова О.В. Народы // Славянские древности. Этнолингвистический словарь / под общ. ред. Н.И. Толстого. М.: Международные отношения, 2009. Т. 3. С. 367–370.

4. Белова О. В. Славянский бестиарий. Словарь названий и символики. М.: Индрик, 2000. 320 с.

5. Белова О.В. Татары // Славянские древности. Этнолингвистический словарь / под общ. ред. Н.И. Толстого. М.: Международные отношения, 2012. Т. 5. С. 241–243.

6. Белова О.В. Турки // Славянские древности. Этнолингвистический словарь / под общ. ред. Н.И. Толстого. М.: Международные отношения, 2012. Т. 5. С. 330–333.

7. Белова О.В. Человек в системе этнокультурных стереотипов // Образ человека в языке и культуре / отв. ред. С.М. Толстая. М.: Индрик, 2018. С. 160–213.

8. Березович Е.Л. Язык и традиционная культура: Этнолингвистические исследования. М.: Индрик, 2007. 600 с.

9. Бондаренко Е.Д. Наивная лингвистика и диалектное языковое сознание. М.: Индрик, 2021. 584 с.

10. Королёва С.Ю., Четина Е.М. Великаны, перебрасывающие топор или камни: славянские варианты сюжета в «своих» и «чужих» традициях // Уникальное и типичное в славянском фольклоре. Сборник научных статей по материалам конференции / сост. А.Б. Мороз, Н.В. Петров, Н.С. Петрова, О.В. Белова. М.: Издательский центр Российского государственного гуманитарного университета, 2019. С. 124–157.

11. Сравнительный указатель сюжетов. Восточнославянская сказка / сост. Л.Г. Бараг, И.П. Березовский, К.П. Кабашников, Н.В. Новиков. Л.: Наука, 1979. 436 с.

12. Krzyżanowski J. Polska bajka ludowa w układzie systematycznym. Wrocław; Warszawa; Kraków: Wydawnictwo Polskiej Akademii nauk. 1962. T. 1. 313 s.; 1963. T. 2. 332 s.

13. Słownik stereotypów i symboli ludowych / red. J. Bartmiński. Lublin: Wydawnictwo UMCS. T. 1. Kosmos. [Cz. 1] Niebo. Światła niebieskie. Ogień. Kamienie. 1996. 396 s.; [Cz. 2] Ziemia. Woda. Podziemie. 1999. 481 s.; [Cz. 3] Meteorologia. 2012. 522 s.; [Cz. 4] Świat. Światło. Metale. 2012. 396 s.; T. 2. Rośliny. [Cz. 1] Zboża. 2017. 404 s.; [Cz. 2] Warzywa, przyprawy, rośliny przemysłowe. 2018. 531 s.; [Cz. 3] Kwiaty. 2019. 295 s.; [Cz. 4] Zioła. 2019. 494 s.; [Cz. 5] Drzewa owocowe i iglaste. 2020. 300 s.

14. Thompson S. Motif-index of folk-literature: a classification of narrative elements in folktales, ballads, myths, fables, medieval romances, exempla, fabliaux, jest-books, and local legends. Vol. 1–6. Bloomington: Indiana University Press, 1955–1958. URL: http://www.ruthenia.ru/folklore/thompson/index.htm (дата обращения: 06.01.2022).

15. Uther H.-J. The types of international folktales. A classification and bibliography. Part 1: Animal tales, tales of magic, religious tales, and realistic tales, with an introduction. Helsinki: Academia Scientiarum Fennica, 2004. 619 p.; Part 2: Tales of the stupid ogre, anecdotes and jokes, and formula tales. Helsinki: Academia Scientiarum Fennica, 2004. 536 p.

Комментарии

Сообщения не найдены

Написать отзыв
Перевести