Написанное Иосифом Бродским в 1985 г. на русском языке эссе «Путешествие в Стамбул» в том же году было опубликовано на страницах журнала «Континент» в Париже [6. С. 372]. Что ж, вполне логично: где, как не в среде – прежде всего, парижской – русской эмиграции, как затухающей первой волны, так и ее потомков, Стамбул ассоциировался с Константинополем и воспринимался как Константинополь. Поэтому для публикации тематических путевых заметок Иосифа Бродского лучшего места было не найти.

Это эссе поэта – из малого числа тех, что были созданы Бродским на родном языке, достоинства и преимущества которого он всегда ценил и неоднократно подчеркивал: «Для духа, возможно, не существует лучшего пристанища: русский язык с его развитой системой флексий»¹. Тем больше вопросов вызывает однозначная констатация В.Б. Кривулина: «Свои эссе Иосиф Бродский пишет по-английски» [7. С. 241]. Допустим, что это уверенное заявление Кривулина относилось к литературным портретам пера Бродского, где главными героями выступали титаны русской литературы. Но даже если так, достаточно вспомнить, что некоторые эссе о своих знаменитых предшественниках Бродский писал все-таки по-русски. Они, как правило, предваряли издания сочинений русских авторов на Западе. Например, предисловием к двухтомнику М.И. Цветаевой (1979) [12] послужило эссе «Поэт и проза», а к пятитомному изданию ее же сочинений (1980–1983) [13] – эссе «Об одном стихотворении» [6. С. 364–365].

Кроме того, вскоре после приезда Бродского в США для двуязычного издания А.П. Платонова (1973) [17; 6. С. 337] Бродским было подготовлено эссе «Послесловие к “Котловану” А. Платонова»². Кстати, в своей статье Кривулин не обошел вниманием эту короткую (здесь он прав) заметку Бродского о «Котловане», не преминув отметить, что она была написана «еще по-русски, а не по-английски», будучи, «вероятно, своего рода пристрелкой, первой реакцией поэта на смену среды обитания» [2. С. 243].Выпускник филологического факультета Ленинградского государственного университета, где Бродскому учиться не довелось, хотя и мечталось (о чем как-то недобро вдруг вспомнил А.А. Бобров [1. С. 16]), филолог Кривулин признает достоинства Бродского-эссеиста (портретиста). По его мнению, «нефилологу Бродскому нередко удается то, что стало бы предметом профессиональной гордости для любого историка литературы» [2. С. 243].

Вопрос языка исходного (оригинального) текста для двуязычного автора – отнюдь не праздный. Если Бродскийписал свои эссе преимущественно по-английски, поскольку писал «для англоязычного читателя, который довольно мало знает о русской литературе»³, то не следует ли предположить, что написанное по-русски «Путешествие в Стамбул» предназначалось автором прежде всего для иного читателя, что косвенно подтверждает, в том числе, выбор города, где текст впервые увидел свет? Посвящение эссе француженке Веронике Шильц⁴ смущать не должно: в конце концов, русский язык и степные просторы были ей давно и хорошо знакомы. Не меняют дела и последовавшие вскоре переводы эссе на английский – сначала (1985) в американском еженедельнике «Нью-Йоркер» (<em>TheNewYorker</em>), а затем (1986) в только что основанном серийном издании «Лучшие американские эссе» (<em>TheBestAmericanEssays</em>) [6. С. 372].

Разница в представлении Бродского об англоязычном и русскоязычном читателе выразилась даже в перемене, буквально до неузнаваемости, названия эссе – теперь «Путешествие в Стамбул» трансформировалось в «Бегство из/от Византии» (<em>FlightfromByzantium</em>). Собственно, как раз в этом особым образом проявился почти неизбежный диктат окружающей среды на любого пишущего. В эссе, ориентированном на русского читателя, который нет-нет, да вспомнит: «Потеряв Византию, летим в Византию» [2. С. 421–422], четкий образ Стамбула все-таки затмевает, пусть размытым, – но образ Константинополя. Для русского читателя практически невозможно (точнее, нежелательно) даже метафизическое бегство от/из Византии, Запад же такое бегство, пожалуй, мог бы понять и принять. Весьма точно об этом сказал Петер Шрайнер, отметив, что «исторические исследования давно старались найти справедливое место Византии в истории, однако голоса о бесспорности западного превосходства […] слышны до сих пор» [15. С. 249]. Впрочем, этот фокус с переименованием не оградил Бродского от полетевших в него с обеих сторон стрел критиков. Со стороны Востока «Путешествие в Стамбул» расценили как «еще одну попытку очернить Россию, русскую историю и православие», со стороны Запада поставили «диагноз империалистической ностальгии и клишированного […] восприятия Востока» [9. С. 165].

Что же таится в этом очерке Бродского, вызвавшем противоречивые отклики и, вместе с тем, не удостоившимся, кажется, сколько бы то ни было развернутой характеристики сугубо литературоведческого, а не идеологического свойства? Внушительный по объему раздел, посвященный этому эссе в «Американском дневнике» литературоведаО.И. Глазуновой, пожалуй, не в счет: автор в основном предпочитает следовать за Бродским по пятам и не слишком стремится разобраться в том, что же толкает поэта в путь [4. С. 329–355]. Конечно, нельзя не признать, что в настоящее время проблема декодирования «Путешествия в Стамбул», по содержанию мысли своей прочно увязанного с годом написания (чему гораздо менее подвержены литературные портреты), отягощена случившимися за последние тридцать с лишним лет переменами в <em>пространстве </em>и <em>времени</em>, всегда занимавшими Бродского. Не исключено, что самого автора теперь привлекла бы перспектива внести коррективы в собственный текст (но только по собственной воле), а, скорее всего, взяться за перо, чтобы написать новый. Обоснованность такого предположения подтверждают наблюдения Бродского, какими он поделился с собеседникамив Венеции в 1993 г.: «самым чудовищным последствием тоталитарной системы, которое у нас было и которое у нас царило, является именно полный цинизм, или, если угодно, полный нигилизм общественного сознания. И, разумеется, это чрезвычайно, как бы сказать, и удовлетворительная вещь: это же приятно – пошутить, поскалить зубы. Но все это мне очень сильно не нравится. […] Нас раздели и разули и выставили, в общем, на колоссальный экзистенциальный холод. И я думаю, что результатом этого не должна быть ирония. Результатом этого должно быть взаимное сострадание. И этого я не вижу. Я не вижу этого ни в политической жизни выраженным, я не вижу этого в культуре. […] То есть самый главный человек в обществе – это человек более-менее остроумный и издевающийся. И это мне колоссально не нравится» [10. С. 116–118].

Среди сюжетных линий, которых в «Путешествии в Стамбул» больше, чем сторон света, особое внимание привлекает «линия Константинополь». Несмотря на то, что Бродский вытягивает весьма протяженную цепь преемственности – преемственности, по крайней мере, места: Константинополь – Византия – Стамбул (а, бывает, и наоборот: Стамбул – Константинополь – Византия)⁵, явно намекая на сходство (пусть небесспорное) каждого из этих трех элементов, Константинополь в этой цепочке оказывается не самым сильным звеном. Определенное недоумение вызывает также то, что В.А. Куллэ в своем комментарии к эссе пишет следующее: римский император Константин Великий «с 326 г. избрал столицей империи Византию, которую в 330 г. переименовал в Константинополь» [6. С. 372]. Судя по всему, Куллэ предпочел древнегреческий город-государство Виз<em><strong>а</strong></em>нтий, от которого ко времени Константина осталась лишь тень, именовать Византия, хотя в литературе (по отношению к данному месту) это название менее распространенное и, пожалуй, менее точное. Тем менее точное, что давняя, изначальная Византия (как город) была отнюдь не равна по масштабам, не говоря о значении, Восточной Римской империи, которую много позже (но достаточно давно для того, чтобы это вошло в традицию) стали именовать Византийской империей. Подобный выбор Куллэ представляется не совсем корректным, и, что особенно уязвимо, размывающим границы между Виз<em><strong>а</strong></em>нтием (который он прямо называет Византией) и Восточной Римской империей (Византией), столица которой Константинополь, основанный Константином Великим изначально как Новый Рим, в 1453 г. пала под натиском турок.

В таком случае возникает вопрос: а что имеет в виду сам Бродский, когда пишет о Византии? Сначала читаем: «в Византии он [Константин] учредил новую столицу Римской империи – т.е. Второй Рим»⁶; затем – «Византия была переименована в Константинополь»⁷. Эта утрата предлога способна любознательного читателя просто сбить с толку. Путаница с названиями у Бродского более или менее выправляется, когда заходит речь о приходе турок, когда обнаруживший свои намерения Селим I объявляет, что он, «как властитель Константинополя, наследует Восточную Римскую империю и, следовательно, имеет право на земли, когда-либо ей принадлежавшие»⁸.

Зато нет сомнений, чтокогдаБродский пишет о христианстве, сохранявшемся в Византии «еще десять столетий»⁹, он мысленно устремляет взоры на прекрасную и несчастную Византийскую империю, а не оглядывается на Виз<em><strong>а</strong></em>нтий (при всей своей склонности оглядываться), давно поглощенный Новым Римом, затем переименованным в Константинополь. И, тем более, когдапишет, что «деваться Руси от Византии было действительно некуда […] Русь оказалась естественной географической добычей Византии»¹⁰, разночтениям у Бродскогоместа, кажется, уже не остается.

Помимо прочего, что бы Бродский изначально ни говорил о мотивах своего приезда в Стамбул, и, в частности, об обещании, «некогда данном себе самому по отъезде из родного города навсегда, объехать мир по широте и по долготе, на которых он расположен»¹¹, он оказался в Стамбуле – и это он тоже не скрывает, – дабы прочувствовать то место, куда много столетий назад прибыл Константин Великий, вознамерившись основать здесь новый город. Итак, бывший обитатель Третьего Рима, в свою очередь, пожелал «для коллекции – добрать Второй»¹², поскольку в Риме Первом абсолютным чужаком себя не чувствовал.

Император Константин, всецело оценив преимущества географического положения Виз<em><strong>а</strong></em>нтия, принял решение основать здесь, на пересечении всех дорог, Новый Рим – с новыми границами, новыми улицами, новыми святынями. И все же есть сомнение, что Новый Рим был назван в честь Константина еще при жизни императора, что без особой уверенности («если он действительно стал христианином»¹³), но все же считает нужным проговорить Бродский, которому в комментарии вторит Куллэ. Что до Константина, то, сознавая принципиальную для империи важность основания города вдали от Рима, которому было предначертано Риму же противостоять, это противопоставление – по идейному замыслу – ни у кого не должно было вызывать колебания, отсюда и название – только Новый Рим. Даже если Новый – Второй.

Пребывая в Стамбуле, Бродскийоказывается добровольно подчиненным магии Константина Великого: в центре внимания его повествования, прежде всего, император, его думы и его замыслы, и то, и другое тесно связано с идеей христианства и распространением власти церкви и власти империи. Эти сюжеты прописаны у Бродского достаточно основательно, учитывая, что здесь он опирался на твердую почву. Так, своим подробным изложением сна Константина и явления ему креста он был всецело обязан писаниям ЕвсевияКессарийского и «прочим» [5. С. 79–80; 11.С. 7–8],по его выражению, авторам¹⁴.

В эссе «Профиль Клио» (1991) Бродский как бы между прочим обмолвился: «Никогда не думал, что дойду до разговоров об истории»¹⁵. Может, потому что «не историк, не журналист, не этнограф»¹⁶? Создается впечатление, что Бродский либо лукавил, либо сознавал (плюс прекрасно чувствовал) разницу между тем, что всегда имело для него ценность, а именно – огромным, многоликим (непременно живым) прошлым, никогда не оставлявшим его равнодушным, притягивавшим все его мысли и взоры, и тем, что в узкоспециальном смысле принято понимать под историей. Наверное, Бродский могбы разделить уверенность (она же – сомнение в достаточности собственных познаний¹⁷и способностей)молодого Франсуа Гизо¹⁸, когда-то признавшего: «Мы никогда не узнаем прошлого» [16. Р. 389].В любом случае, вряд лиошибочноутверждение, что Бродскийбыл не только не чужд истории,он привычно в истории растворялся. Но ровно в той мере, в какой это отвечало его поэтическому либо прозаическому замыслу, аналогично тому, как это было характерно для классиков русской литературы [14. С. 370–372].

Некоторое, признаваемое самим автором в «Путешествии в Стамбул», тяготение форматом прозы (да еще изрядно затянувшейся), которая, с точки зрения Бродского, «лишена какой бы то ни было формы дисциплины, кроме подобия той, какая возникает по ходу дела»¹⁹, превращает его едва ли не в невольника, ведь он был способен подчиняться только «диктату языка», выступавшего для него производным поэзии, которая «есть высшее достижение языка»²⁰. Примечательно, что в прозе Бродского,подобно, как и в поэзии, не столько торжествует монолог, сколько – как ни покажется странным – обнаруживается готовность автора к диалогу, даже полемике: «О, я предвижу возражения! Я предвижу искусствоведа или этнолога, готовых оспорить с цифрами и с черепками в руках все вышеизложенное»²¹; вспомним попутно, что эссе посвящено востоковеду и искусствоведу.

Но так ли уж различается воздействие (диктат!) языка на поэзию и на прозу? Никак не скажешь, что в прозе, в «Путешествии в Стамбул» в частности, на каждом шагу (странице) не бросается в глаза «искусство ассоциаций, намеков, языковых и метафорических параллелей»²², т.е. как раз то, что Бродский считает отличительной чертой поэзии. В прозе язык чувствует себя не менее уверенно, – не он ли задает проблему, не он ли определяет ракурс ее подачи, не в этом ли кроется причина переименования «Путешествия в Стамбул» в процессе его превращения в англоязычное сочинение. И не язык ли продиктовалувеличение объема английской версии по сравнению с русским оригинальным текстом[6. С. 372]?

Одна из стилистических особенностей «Путешествия в Стамбул» – притягательная орнаментальность его текста, совмещающего в себе – как раз за счет орнамента – одновременно диктат и свободу, обеспеченную идеей, «что все переплетается, что все лишь узор ковра»²³. В тексте мирно сосуществуют разнокалиберные персонажи – от всплывающих в памяти автора императоров, султанов и генсеков до попадавших под ноги на улицах Стамбула (уже наяву) чистильщиков обуви и шумных базарных торговцев. Поэтому не приходится удивляться, что воспоминания частной жизни (как, например, красота мечетей Средней Азии – как-никак обитатель Третьего Рима был вполне подготовлен к встрече со Стамбулом) в конце концов подчиняются затейливым ассоциациям о Первом, Втором и Третьем Риме.

«Путешествие в Стамбул» Бродского есть свидетельство колоссального притяжения места, провоцирующего у любого, кому довелось там побывать, поток сбивчивых (разумеется, не безупречных с какой угодно точки зрения) ассоциаций, аналогичных тем, что возникают у Бродского, который отчасти поддается на эту провокацию. В этом смысле уязвимо созданное им эмоционально насыщенное историческое полотно, на котором он отдельными мазками прописывает искания императора Константина, простившегося со старым языческим Римом, чтобы построить свой – Новый (пусть Второй) – Рим, во имя Христианства и ради Империи (в той мере, как он сам понимал задачи правителя и ожидания подданных). Бродский оказывается в плену Константина Великого и его грандиозных замыслов, он стремится уловить детали мотивационных посылов императора, но при всем стремлении «взглянуть на это место»²⁴, где некогда восставал Константинополь, он главным образом видит только Константина. Важно, однако,подчеркнуть, что, судя по тексту,для Бродского идея императора Константинатождественна идее Константинополя. Автор застает Константина за делом: император, глядя на карту, размышляет, строит планы, но еще не построил свой – Новый – Рим. Может, поэтому в «Путешествии в Стамбул» мы еще не видим четких очертаний Константинополя, но образ Нового Города уже неотступно нас преследует. Вместе с Бродским мы (не без приключений) добираемся до завораживающего своей небесной красотой дворца Топкапи, заглядываем в турецкие кофейни, фиксируем пыльные лица и пыльные ботинки, но, кажется, не сворачиваем на суетную улицу Истикляль, которая (по младости) не помнит Константина, зато помнит Константинополь.

Потакая своей безобидной привычке оглядываться – и даже воспринимая ее едва ли не как привилегию: «Мне оглядываться не запрещено. Больше того, я имею возможность оглянуться в довольно комфортабельных условиях и зафиксировать открывшуюся картину на бумаге»²⁵, Бродский всегда готов сняться с места и отправиться в путь. Так чтоему ничуть не грозит то, что сейчас диагностировали как «смерть расстояний» [3. С. 5], он – сродни кочевникам, о которых не раз вспоминает²⁶. «Путешествие в Стамбул» это еще один опыт путешествия Бродского во времени, затягивающем, как водяная воронка, которое приводит его туда, где для него, как для любого другого обитателя Третьего Рима – был, есть, будет – Константинополь. Пусть даже это Стамбул.

И если литературные портреты Бродского были призваны познакомить англоязычного читателя с русской культурой, то «Путешествие в Стамбул» есть приглашение русскоязычного читателя приобрести свой опыт постижения Константинополя.