Везде
«True Slavism» of young V. I. Lamansky and the polemics with A. S. Pushkin (late 1850-s)
Table of contents
Annotation Estimate Publication content
References Comments
Share
QR
Metrics
«True Slavism» of young V. I. Lamansky and the polemics with A. S. Pushkin (late 1850-s)
Annotation
PII
S0869544X0015005-8-1
DOI
10.31857/S0869544X0015005-8
Publication type
Article
Status
Published
Authors
Sergey Seliverstov 
ORCID: 0000-0002-3558-6238
Affiliation: Academy of Public Administration
Address: Nur-Sultan, Kazakhstan
Edition
Issue 3
Pages
94-103
Abstract

The article analyzes the views of a young V. I. Lamansky formulated inthe late 1850s on the pages of the «Historical letters». The author develops the conceptionof the «true» and the «St. Petersburg» (Pan)Slavism as well as hereveals the patterns of the Slavs’ perception in Europein connection with the criticism of the A. S. Pushkin’s opinion about the «Slavic streams» and the «Russian sea».

Keywords
Pan-Slavism, Lamansky, Pushkin, Aksakov, "true" Slavism, internal unity and external diversity, intellectual history
Received
11.05.2021
Date of publication
17.05.2021
Number of purchasers
6
Views
171
Readers community rating
0.0 (0 votes)
Cite Download pdf
1 Интеллектуальный путь В.И. Ламанского, как и большинства его образованных современников середины XIX в., начинался с увлечения Европой и европейскими идеями. «Еще 16 летн[им] гимназистом, – вспоминал он, – слыша дома беспрестанные разговоры и споры о вопросах политико-экономических […], имея, наконец, под руками всю почти тогдашнюю самую строго запрещенную литературу […] еще в 1848–1849 г. я упивался самым запрещенным чтением» [1. Л. 1об.]. Однако «выздоровел» молодой Ламанский от радикализма быстрее, чем многие. Сам он так объяснил этот поворот: «Только серьезные универс[итетские] занятия, знакомство с трудами славянофилов обратили меня к России и слав[янству] […], охладили во мне интерес к Европе» [1. Л. 3]. Во второй половине 1850-х годов, после окончания Санкт-Петербургского университета Ламанский, как известно, познакомился и наладил общение с московскими славянофилами и их петербургскими соратниками (И.С. Аксаков, А.Ф. Гильфердинг, Ф.И. Тютчев, Ю.Ф. Самарин, Ф.В. Чижов) [2. С. 5], с которыми «проводил, бывало, много часов в беседах о различных вопросах славянских и о разных фазисах восточного вопроса» [3. С. 7]. Интереснейшая переписка с Аксаковым показывает, что Ламанский был глубоко погружен в славянофильский дискурс, но сохранял при этом самостоятельность мысли [4].
2 В конце 1850-х годов 25-летний славист работает над циклом статей под названием «Исторические письма» с намерением опубликовать их в Москве. Переговоры с И.С. Аксаковым шли не просто. Именно в тот период, как потом отмечал Ламанский, он, «уже числясь в славянофилах», «немилосердно осаждал» московского редактора «длиннейшими письмами» [1. Л. 1об.–2]. Наконец, в декабре 1858 г. Аксаков пообещал одно из «Исторических писем» «непременно поместить» в трех номерах газеты «Парус», издание которой начиналось в январе предстоящего года [4. 1916. Кн. 9. С. 20–21]. Но публикация не состоялась, так как газета «Парус» была, как известно, закрыта по политическим соображениям. Тогда Аксаков, заинтересованный в сотрудничестве с Ламанским, в марте 1859 г. предложил напечатать «Исторические письма» в журнале «Русская беседа», что требовало определенной переделки под новый формат. Ламанский согласился [4. 1916. Кн. 9. С. 23–24]. К сожалению, и данная публикация не состоялась. Тем не менее, эти статьи под названием «Исторические письма об отношениях русского народа к его соплеменникам», сохранившиеся в фонде Ламанского в Санкт-Петербургском филиале архива РАН, дают – как явления персональной и общественной интеллектуальной истории – адекватное представление о взглядах молодого славяноведа, проясняют важный этап в становлении его миропонимания.
3 Впервые «Исторические письма» Ламанского были введены в современный научный оборот в 2004 г. в приложении к диссертации О.В. Саприкиной [5. С. 209–264]. В 2016 г. В.А. Куприяновым и А.В. Малиновым было подробно прокомментировано и опубликовано первое из трех «Исторических писем» [6. С. 89–111]. В данной статье я хотел бы осветить некоторые аспекты из третьего и отчасти второго «Исторических писем», не получивших должной исследовательской интерпретации. В частности, имеется в виду концепт «истинного (пан)славизма» и полемика с позицией А.С. Пушкина.
4 Отправная константа историко-культурных взглядов Ламанского в том, что, будучи патриотом России и славянства, он на протяжении жизни исходил из конструктивного тезиса, сформулированного во втором «Историческом письме»: «[…] история навсегда нас поставила выше всякой вражды к какой бы то ни было чужой национальности» [7. Л. 22]. Не отрицая разделения славян на отдельные «поколения» со своими названиями и наречиями, он протестует против внутриславянских распрей и раздоров [8. Л. 33об.–34]. Ламанский решительно выступает против национальной, «народной исключительности», против гордости и надменности, отрицает «презрение к чужим народностям» и подчеркивает, что «надо избегать народам всяких завоевательных соблазнов» [7. Л. 23]. Опираясь на эти общие подходы, и укреплялись во второй половине 1850-х годов его ранние прославянские представления.
5 Ламанский полагает, что идея панславизма, т.е. славянской солидарности, не есть что-то искусственное, а уходит в глубь веков. А потому необходимо «поближе ознакомить читателей со множеством […] фактов, живо свидетельствующих о том, как издавна лучшие люди в различных землях славянских понимали необходимость для славян братского единения и общения» [8. Л. 38]. В этом он видит, в том числе, и свою задачу как исследователя и популяризатора. «Одним словом, – подчеркивается в третьем «Историческом письме», – идея панславизма зародилась очень давно; через длинный ряд веков проходит она сквозь всю историю славянскую, постепенно светлея, очищаясь и утверждаясь в народном сознании». Ламанский понимает, что могут быть разные представления о славизме, разные трактовки, поэтому указывает: «Конечно надо разуметь эту идею так, как понимают ее лучшие умы славянские, как она единственно может быть плодотворна для всех народов славянских и для всего человечества» [8. Л. 38]. Позже, в 1870-е годы, Ламанский отмечал, что «славянская идея» не есть нечто исключительное, она «также вызвана потребностями современного человечества, как некогда […] призывались к жизни идеи эллинская, римская, византийская, германская». Поэтому те русские европеисты, которые отрицают необходимость и действительность славянской идеи, по существу отрицают право славянства «на самостоятельность, на будущее» в мировой истории [9. Л. 18–18об.]. Как видим, говоря о славянской идее, Ламанский уже с конца 1850-х годов имеет в виду такую идею, которая станет «плодотворной» не только локально для славян, а «для всего человечества». Но возможно ли это? Многое зависит от того, как понимаются отношения между народами в общеславянском контексте.
6 И здесь Ламанский подходит к принципиальному пункту, важному и для славянства, и для аналогичных национально-культурных региональных пан-тенденций XIX–ХХ вв. Он прямо утверждает, что, по существу, не считает «плодотворным» то понимание славянской идеи, которое, «к несчастью», было сформулировано в 1831 г. А.С. Пушкиным в программном стихотворении «Клеветникам России» [8. Л. 38]. Позиция, точнее вопрос Пушкина, вызвавший резонанс, хорошо известен: «Славянские ль ручьи сольются в Русском море? Оно ль иссякнет? вот вопрос» [10. С. 209]. Ламанский сожалеет, что великий поэт «поставил такой странный, неправильный вопрос». В письме к Аксакову от 17 октября 1858 г. (предшествовавшем третьему «Историческому письму») он высказывается даже еще более прямо и называет этот вопрос Пушкина «нелепым, безумным вопросом» [4. 1916. Кн. 9. С. 5]. Тем более что «невольно, самою силою своего дарования», этот пушкинский вопрос (и предполагаемый односторонний ответ о соединении европейских славян с Россией) «долгое время служил, а отчасти и поныне служит, – указывает Ламанский, – как бы главнейшим виновником равнодушия, безучастия большинства русских образованных людей к своим соплеменникам, к их языкам и литературам» [8. Л. 38–38об.].
7 Молодой славяновед признается: «Нам, крепко любящим родного поэта, крайне больно признаваться в том тяжелом и скорбном чувстве, которое мы испытываем всякий раз, как только вспомним о некоторых мнениях Пушкина. Конечно, они совершенно противоречили его убеждениям, всегда чистым и высоким, вполне согласным с основными началами русской славянской народности, которой он был один из благороднейших представителей» [8. Л. 38об.]. По мнению Ламанского, «эти мнения Пушкина были наносные; он заразился ими в тех жалких кругах, в которых, по милости судьбы, ему часто приходилось обращаться. Только благодаря своему пустому, бессодержательному, так сказать, воспитанию могла славянская душа Пушкина легко подкупаться внешним блеском, формой без содержания, внешнею красотою силы, могущества и однообразия» [8. Л. 38об.]. А в упомянутом письме к Аксакову (октябрь 1858 г.) Ламанский говорит об этом так: «Пушкин был благородный человек, но он был несколько пуст и легок, не имел никакого политического образования» [4. 1916. Кн. 9. С. 5]. И выделяет два вида славизма: один – собственно «в славянском духе», а другой – «в петербургском» (к которому относит и Пушкина) [4. 1916. Кн. 9. С. 10]. Действительно, столичное, внешне вполне стандартно европеизированное общество, в сознании которого «внешняя» европейская имперская форма, «внешняя красота силы» преобладала над «содержанием», не имело в числе своих умственных приоритетов самобытность народов. И потому-то, с горечью указывает Ламанский, «идея панславизма» в понятиях Пушкина «так близко подошла к тому чудовищному призраку, который создали себе по своим понятиям разные немцы пугливого воображения» [8. Л. 38об.–39].
8 Будучи знатоком европейской научной литературы и публицистики, Ламанский имеет в виду иррациональную алармистскую волну против славянства, поднятую немецкой прессой в 1840-е годы и продолжавшуюся впоследствии. Он компетентно обращает внимание на некоторые черты немецкого менталитета, которые проявились в отношении славянских народов. В частности, констатирует, что «фанатизм и нетерпимость к другим народностям ни в ком из европейцев так сильно не развиты, как в немцах». И потому «нам просто невероятной покажется, также как французам, англичанам и американцам, та отвратительная вражда, которою исполнены бывают повременные немецкие издания» [7. Л. 23об.]. Ламанский ссылается на мнения немецких авторов, которые еще в 1820–1830-е годы (т.е. задолго до Ф. Духинского) распространяли в Европе мысль об азиатском происхождении славян, утверждали, что славяне – это «народы монгольского поколения», «народы азиатские», которые «ворвались» в восточные пределы Европы [7. Л. 24об.]. «Позитивная» же точка зрения немецких авторов, и весьма распространенная, заключалась в том, что славяне являются «младшими братьями кельтов, их вторым, более удобным к употреблению, хотя и неисправленным изданием» [7. Л. 26об.]. По убеждению исследователя, России «решительно необходимо» знать подлинную историю германо-славянских отношений, так как без ее понимания «мы никогда не поймем ни своей собственной истории, ни истории Германии, знать которую основательно нам необходимо уже по тому одному, что Россия, как известно, весьма много приняла и получила от немцев, напр[имер] свою администрацию и бюрократию» [7. Л. 27об.].
9 Но как (в контексте той своеобразной публицистики, на которую указывал Ламанский) могли в немецких государствах в середине XIX в. воспринимать ростки интеллектуального пробуждения подчиненных, зависимых славянских народов? Ламанский приводит по этому поводу сказанное на славянском съезде в Праге в 1848 г.: «Неприятелям нашей народности удалось несколько взволновать Европу страшилищем политического панславизма, который будто бы грозил гибелью всему, что завоевано просвещением» [7. Л. 30]. Вот это «страшилище политического панславизма», придуманное европейскими деятелями «пугливого воображения», и бродило в середине XIX в. по Европе. Именно к этому «призраку», по представлению Ламанского, «так близко подошла» славянская идея Пушкина. Но у поэта, бесспорно, были свои убеждения, когда он формулировал мысль о «семейной распре», о «ручьях» и «море» в контексте событий 1831 г. Следует учесть, однако, что его взгляд сформировался еще до того, как по Европе распространился «призрак» панславизма, и притом в локальном русско-польском вопросе Пушкин полагал возможным абстрагироваться от «впечатлений» европейцев [11. С. 273]. Ламанский, наоборот, смотрел на славянскую проблематику не с локальной, а с более широкой и более общей точки зрения, смотрел глазами человека, который учитывал позднейшие негативные европейские предположения о славизме.
10 Провокативный вопрос, который задал Пушкин, не оставлял Ламанского и впоследствии. Даже через четверть века, в 1886 г. (т.е. спустя 55 лет после слов Пушкина), он, состоявшийся ученый, профессор, выступая в Славянском благотворительном обществе, заметил, что служителям слова и идеи, в отличие от дипломатов, позволительно размышлять «о верности или неверности поставленного Пушкиным вопроса» [2. С. 4].
11 По существу, в «Исторических письмах» автор полемизирует не только и даже не столько лично с Пушкиным. Отрицая его поэтическую метафору о «русском море», он отрицает в отношениях между Россией и славянскими народами консолидацию европейско-имперского типа. И при этом отстаивает историко-культурное разнообразие славянского мира. Каково же представление об оптимальных региональных славянских взаимоотношениях у самого Ламанского? Полемизируя с имперским подходом, предполагающим «слияние» славянских ручьев в общем море, он формулирует свое понимание славизма следующим образом: «Чистый панславизм стремится к взаимному духовному общению, к единству внутреннему, в тоже время сохраняя и оберегая внешнее разнообразие, вытекающее из местных особенностей каждой славянской земли, из личных качеств, свойственных каждой славянской народности отдельно» [8. Л. 39]. То есть подлинный, настоящий славизм, с точки зрения раннего Ламанского, предполагает не внешнее, политическое объединение, а духовно-культурное, «внутреннее», которое позволяет сохранить и развить национальное, этническое разнообразие объединенного мира.
12 Следует заметить, что Аксаков, кому доверял свои идеи на десятилетие младший Ламанский, также не был сторонником славизма в «петербургском духе». В своем ответном письме (от 27 октября 1858 г.) он замечает: «Сохрани меня Бог от мысли присоединять славян к России […]. Нет, пусть все славянские племена, сколько бы их ни было, составят союз конфедеративный, оставаясь вполне независимыми, сохраняя каждое свою самостоятельность». Или: «Знайте всегда, что я вовсе не мечтаю и не желаю присоединения славян к России» [4. 1916. Кн. 9. С. 11, 12]. То есть, по отношению к тезису Пушкина, Аксаков в целом разделял мнение своего корреспондента.
13 Далее в третьем «Историческом письме» Ламанский подчеркивает: «В истинном панславизме исчезают вместе с тем племенная вражда, братские распри, частная народная исключительность. Каждый народ славянский отдельно сохраняет свою личность в этом духовном, а не внешнем и материальном союзе, подобно равным братьям […]. Проникнутые светлым и мирным духом панславизма, славяне представят собой один согласный хор, в котором каждый песенник может и будет занимать место запевалы, смотря по тому, в ком явится надобность в данное время. Притом чех, серб, русский, поляк – останутся вполне чехом, сербом, русским… и в то же время будут сознавать себя и славянами; так родные братья носят два названия: имя личное и фамилию – наружные знаки внутреннего единства и внешнего разнообразия» [8. Л. 39].
14 Обратим внимание: Ламанский вводит понятие «истинный панславизм», предполагающий взаимодействие и преодоление племенной вражды не через доминирование, а через осознание братской, общеэтнической духовной близости и солидарности. Такое понимание может представляться излишне романтическим, идеальным. Однако в любом случае, с его точки зрения, концептуально антиподом такого истинного славизма является «петербургский» имперский славизм, основанный на принуждении, или «уродливая централизация» по немецким стандартам [8. Л. 41об.], антипатии к которой он не скрывал.
15 Исследователь надеется, что изменения во внутренней и внешней политике рубежа 1860-х годов, реформы и освобождение крестьян, – то «новое и преобразовательное движение», которое началось при Александре II, станут факторами, активизирующими «общее движение славянское», «умственное и литературное общение» с южными и западными славянами и интерес ко всему этому в образованном обществе [8. Л. 40об.–42об.]. Свои общие убеждения Ламанский подчеркивает и в письме Аксакову от 19 октября 1861 г.: «Для меня прежде и выше всего свобода совести, слова, самое широкое развитие и применение совещательного и выборного начала, постепенная децентрализация» [4. 1916. Кн. 12. С. 103]. Особенно важно для него то, что истинный славизм предполагает обязательное сохранение национальной, этнической идентичности («чех останется чехом» и т.д.).
16 Понимал Ламанский и другое – история славянства, южного и западного, противоречива. Народы-братья со временем «разошлись и зажили каждый по-своему». В результате «личный эгоизм, дурные страсти, злые соседи» привели к утрате связей, к взаимной вражде и к зависимости от сильных государств [8. Л. 39об.]. Образно выражаясь, славяне «долго таскались по белу свету бобылями и бездомками, не помнящими родства» [8. Л. 40]. Кроме того (впоследствии ученый не раз будет отмечать), каждая славянская народность сосредоточена на себе и «мало уважает, чтобы не сказать более, другую ближайшую, родственную народность» [12. Л. 3об.], между славянами «нет согласия и единения», они не расположены соединяться даже для «самого малого предприятия» [13. Л. 1об., 2об.].
17 Кто ответственен за данную историческую ситуацию? По представлению Ламанского, проблемы славян в первую очередь «заключены в них самих». Они сами «впали в ужасную односторонность, дошли, так сказать, до полного самозабвения». Тем не менее, «сознание общего происхождения никогда в них не вымирало окончательно» [8. Л. 39об.]. И вот к середине XIX в. пробужденные славяне, полагает автор, становятся «на заброшенный ими некогда путь самостоятельного развития» и притом «несут с собою великое понимание всех чужих народностей, богатый капитал, поныне остававшийся непроизводительным, не дававший никаких прибылей». Однако теперь поняли они наконец, что «пора сводить счеты и начать уплату старых долгов, что иначе легко истощат все свои силы и сотрутся с лица земли другими народами, исполненными самосознания и самодеятельности» [8. Л. 40]. В первоначальной, зачеркнутой части предложения Ламанским сказано еще более резко – пора платить долги, иначе славяне (западные и южные) «погрязнут в бездельи и праздности и таким образом дождутся непоправимого банкротства» [8. Л. 40]. В итоге он заключает: «Окидывая мыслью свое многострадальное прошедшее, слегка приподымая покров с будущего, славяне собираются вознаградить потерянное; свои промахи и ошибки употребить на пользу себе и другим» [8. Л. 40об.].
18 Таким образом, в конце 1850-х и начале 1860-х годов Ламанский выступает убежденным сторонником умеренного и конструктивного историко-культурного славизма – «умственного», «литературного», «духовного», «децентрализованного». Именно таким ему представляется истинный славизм в отличие от потенциального «петербургского», основанного на внешней силе, евроимперской форме и политической централизации. Не о славянской империи размышляет молодой петербургский славянофил. В условиях развернувшихся на рубеже 1850–1860-х годов преобразований он полагает, что России, «приступившей […] к возможно полному и всестороннему развитию своих материальных и нравственных сил, естественно желать завязать самые тесные связи со своими соплеменниками и вступить с ними в духовное общение» [8. Л. 42об.].
19 В «Исторических письмах», в условиях общественного, интеллектуального подъема рубежа 1860-х годов, Ламанский изложил свое славянское кредо. Он убежден, что пробуждение истинного славизма, духовное общение, установление «тесных связей» между соплеменниками, принесет для южных и западных славянских народов, для России и всего мира «громадную пользу» [8. Л. 42об.]. Конечно, реальное положение дел в славянском мире, как показал ход последующих исторических событий, далеко не всегда соответствовало изначальным надеждам Ламанского и тех, кто мыслил аналогично ему. Для более трезвого, более реалистичного понимания славянских проблем требовалось время. По существу, оно наступило в 1870-е годы, когда К.Н. Леонтьев (с которым Ламанский еще летом 1864 г. в Константинополе «много толковал и спорил» [14. С. 171]) сформулировал свои критические выводы относительно славян и опасностей панславизма.
20 Здесь следует отметить, что анализ полемики Ламанского с идеями Пушкина будет не полным, если не учесть, что подход поэта вызвал определенное возражение и Н.Я. Данилевского. Примечательно, что тот, хотя и писал «Россию и Европу» во второй половине 1860-х годов (т.е. позже, чем Ламанский свои «Исторические письма»), но размышлял – в этом аспекте – вполне самостоятельно. Данилевский желает, чтоб «образ славянского мира представлялся не в виде слияния славянских ручьев с русским морем […], а в виде обширного океана с самобытными, хотя соединенными и соподчиненными частями, т. е. морями и глубокими заливами» [15. С. 329]. И при этом подчеркивает – «нужно не поглощение славян Россиею, а объединение всех славянских народов общею идеею Всеславянства». Данилевский, как известно, считал необходимым создание «союза государств», и его позиция по поводу «ручьев» и «моря» показывает, что политический славизм имел возможность сопряжения с представлениями о национальной государственности. Близость подходов Ламанского и Данилевского (в полемике с представлениями Пушкина) свидетельствует, что историко-культурная и политическая тенденции в славизме – при наличии доброй воли, признании равенства народов, отрицании «поглощения» – были способны концептуально преодолеть крайности имперской централизации. Как видим, Ламанский уже изначально, со второй половины 1850-х годов обозначил себя противником имперской унификации и нивелирования славянских культур. Возможное славянское единство в его понимании не отрицало, а наоборот, предполагало национально-культурное многообразие славянского мира.
21 К пониманию значимости славянского многообразия Ламанский пришел в проевропейском Петербурге, но он стремился к непосредственному познанию славянского мира. «Давно я уже кидал завистливые взоры на моих друзей и товарищей, – вспоминал он, – уезжавших за границу и ворочавшихся с обновленными силами […]. Люди, никогда славянами не занимавшиеся, приезжая из Турции или Австрии, нередко поражали меня простым объяснением таких явлений, над которыми я долго мудрствовал […]» [1. Л. 2об.]. Когда же в 1862–1864 гг. мечта сбылась и он более двух насыщенных лет пробыл за границей, то его изначальное убеждение в многообразии славянского мира только окрепло. Этому способствовали, писал он впоследствии, «памятные беседы многих и многих ученых, писателей и общественных деятелей, терпеливо выслушивавших мои вопросы [...], горячие споры с друзьями […], – вот что стало моим иностр[анным] университетом и моею историческою семинариею» [1. Л. 2об.]. Со взглядом на славянский мир коррелировало понимание Ламанским приоритетов развития и самой России, которой необходима была мирная, созидательная эпоха. В начале 1860-х годов в неопубликованной работе «Проекты славянских федераций» он подчеркивает, что следует «обращать преимущественное, почти исключительное внимание на наше внутреннее развитие, духовное и материальное, и удаляться от всяких воинственных соблазнов» [12. Л. 3]. При этом истинное величие страны определяют «ни пространство, ни количество, а качество людей и идей» [12. Л. 5]. Закономерно, поэтому, что именно Ламанский в середине 1860-х годов сориентировал московское общество к проекту общеславянского съезда.
22 Итак, Ламанский не являлся сторонником объединения славянских народов в централизованно унифицированном государстве. Для него политическая форма – это «внешнее» объединение, отнюдь не решающее проблему многообразия и единства. Приоритет для него – не государственная консолидация в «петербургском» стиле, а «мирный дух панславизма», благодаря которому отдельные народы смогут сохранить свою идентичность, осознавая, между тем, общие связи. То есть решение проблемы развития европейских славянских народов он видел во «внешнем разнообразии» и «внутреннем единстве» (а не наоборот). В его представлениях о региональном международном «хоре» роль «запевалы» не монополизирована, а истинный славизм не равнозначен имперскому расширению. И даже в середине 1870-х годов, когда начался новый этап борьбы на Балканах, он в неопубликованной работе «Славянский союз» выступил сторонником «общего равноправного союза». С сожалением он пишет, что действительность иная, что «как сильная Русь, так и всякое племя славянское помышляет не о взаимном сближении и соединении […], а о первенстве и преобладании над всеми другими» [13. Л. 2об.]. С другой стороны, Ламанский указывает, что «могущественная ныне» Россия «грешит», оставляя славян на произвол европейской политики [13. Л. 3об.]. То есть не все реальные тенденции второй половины XIX в. в отношениях между народами представлялись исследователю позитивными – он отдает приоритет именно «равноправному союзу».
23 Но почему Ламанский в конце 1850-х годов сделал такой акцент на «старой» мысли Пушкина тридцатилетней давности? Полагаем, молодой славянофил и славяновед желал, чтобы отношения со славянами в новой, только начинающейся эпохе России строились на более взаимоприемлемых основаниях, нежели на прежней евроимперской, в известном смысле немецкой централизованной практике, которую Петербург реализовывал на российской почве в первой половине XIX в.
24 Значение концепта истинного славизма, сложившегося у Ламанского во второй половине 1850-х годов, состоит, на мой взгляд, в том, что в нем аргументируется не просто историко-культурный славизм, но, по сути, славизм неимперского типа. В этом смысл и честность его принципиальной, концептуальной полемики с Пушкиным по вопросу о взаимоотношениях со славянскими народами Европы. В этом перспективное значение позиции молодого мыслителя не только узко для славянских народов, а вообще для справедливых международных отношений в различных региональных форматах. Образно говоря, ранний Ламанский показал, что историко-культурная география, в отличие от естественной, предполагает, что славянские и другие этнические реки и ручьи могут не только впадать в российское море, но и вытекать из него. По большому счету, отношения между народами не должны быть односторонними. Истинные солидарные, союзнические, братские взаимоотношения народов «текут», как правило, не в одну сторону, а встречно. А потому ни «моря», ни «ручьи» не иссякают.
25 Владимир Иванович Ламанский прожил долгую, насыщенную творческую жизнь. Но можно ли считать, что в ходе идейной эволюции он отказался от собственного раннего концепта истинного славизма? Авторы новейшей монографии, консолидировавшие в своих работах значительнейший материал о биографии и научной деятельности ученого, утверждают, что к концу 1860-х годов он «фактически, преодолевает панславизм», а в последующие десятилетия – «отходит» от него [16. С. 218–219; 17. С. 212–234]. В целом данная точка зрения достаточно обоснована. Учитывая цельность интеллектуальной натуры Ламанского, считаю возможным следующую уточняющую интерпретацию: истинный (пан)славизм второй половины 1850-х годов стал – как умеренная, взаимоприемлемая и (потому) конструктивная идея – концептуальным ядром, вокруг которого в 1860–1890-е годы и происходило расширение горизонта воззрений мыслителя до масштабов греко-славянского мира и европейско-азийского миропонимания.

References

1. Lamanskij V.I. Rech' pri zaschite doktorskoj dissertatsii v 1871 godu // SPbF ARAN. F. 35. Op. 2. D. 115.

2. [Lamanskij V.I.] Rech' pochetnogo chlena V.I. Lamanskogo, v S.-Peterburgskom slavyanskom blagotvoritel'nom obschestve, 23 noyabrya 1886 g. SPb., 1887.

3. Grot K.Ya. Vladimir Ivanovich Lamanskij. Pg., 1915.

4. Perepiska dvukh slavyanofilov [I.S. Aksakova i V.I. Lamanskogo] (Soobschila O.V. Pokrovskaya-Lamanskaya) // Russkaya mysl'. 1916. Kn. 9, 12; 1917. Kn. 2, 3–4.

5. Saprikina O.V. Akademik V.I. Lamanskij (1833–1914): nauchnoe nasledie i obschestvennaya deyatel'nost'. Diss. ... kand. ist. nauk. M., 2004.

6. Kupriyanov V.A., Malinov A.V. «Ya sluzhu narodnosti…» (K publikatsii «Istoricheskikh pisem ob otnosheniyakh russkogo naroda k ego soplemennikam» V.I. Lamanskogo) // Studia Slavica et Balcanica Petropolitana. 2016. № 2.

7. Lamanskij V.I. Istoricheskie pis'ma ob otnosheniyakh russkogo naroda k ego soplemennikam. Pis'mo vtoroe // SPbF ARAN. F. 35. Op. 2. D. 108.

8. Lamanskij V.I. Istoricheskie pis'ma ob otnosheniyakh russkogo naroda k ego soplemennikam. Pis'mo tret'e // SPbF ARAN. F. 35. Op. 2. D. 108.

9. Lamanskij V.I. Russkoe obschestvo pered Vostochnym voprosom // SPbF ARAN. F. 35. Op. 2. D. 121.

10. Pushkin A.S. Klevetnikam Rossii // Poln. sobr. soch. L., 1977. T. 3.

11. Pushkin A.S. – Vyazemskomu P.A. 1 iyunya 1831 g. // Poln. sobr. soch. L., 1979. T. 10.

12. Lamanskij V.I. Proekty slavyanskikh federatsij // SPbF ARAN. F. 35. Op. 2. D. 110.

13. Lamanskij V.I. Slavyanskij soyuz // SPbF ARAN. F. 35. Op. 2. D. 124.

14. Fetisenko O.L. «Geptastilisty»: Konstantin Leont'ev, ego sobesedniki i ucheniki. SPb., 2012.

15. Danilevskij N.Ya. Rossiya i Evropa. SPb., 1995.

16. Kupriyanov V.A. Panslavizm V.A. Lamanskogo v kontekste teorii slavyanskoj vzaimnosti XIX veka // Veche. 2020. Vyp. 29.

17. Kupriyanov V.A., Malinov A.V. Akademik V.I. Lamanskij. Materialy k biografii i nauchnoj deyatel'nosti. SPb., 2020.

Comments

No posts found

Write a review
Translate