В Достоевском органично уживались и политик и публицист и философ. Все это было подчинено одному – России, ее мессианскому предначертанию. Славяне были здесь, как говорят в наше время, отличным триггером, спусковым крючком.

В своих «Дневниках писателя», он, как и другие публицисты, много своих размышлений отводил Восточному или Славянскому вопросу, даже можно сказать Русской задаче.

В январе 1877 г. Достоевский писал: «А между тем на Востоке действительно загорелась и засияла небывалым и неслыханным еще светом третья мировая идея – идея славянская, идея нарождающаяся, – может быть, третья грядущая возможность разрешения судеб человеческих и Европы. Всем ясно теперь, что с разрешением Восточного вопроса вдвинется человечество новый элемент, новая стихия, которая лежала до сих пор пассивно и косно, и которая, во всяком случае и наименее говоря, не может не повлиять на мировые судьбы чрезвычайно сильно и решительно» [1. C. 7–8].

Рассуждения Достоевского о «третьей мировой идее», «новой стихии», хорошо укладывались в теорию Третьего Рима, в панславистские рассуждения, в саму политику покровительства славянам. Здесь Достоевский выступал провозвестником создания нового славянского мира, которого и в мыслях не могла допустить Европа, отвергающая в корне возможность расширения европейских границ России, ее укреплении на Босфоре.

Себя, свои взгляды на славянофильство, он определял так: «славянофильство означает заключение в себе духовного союза всех верующих в то, что великая наша Россия, во главе объединенных славян, скажет всему миру, всему европейскому человечеству и цивилизации его свое новое, здоровое и еще неслыханное миром слово» [1. C. 231].

Россия, восклицал он, поставила «царьградского двуглавого орла выше своего древнего герба и тем самым как бы приняла обязательство перед всем православием: хранить его и все народы, его исповедующие от конечной гибели» [1. C. 74].

Эти мессианские ноты проходят красной нитью во всех его текстах, связанных с Восточным вопросом, со славянскими народами. Здесь трудно, невозможно «анатомировать» Достоевского. Можно выбросить «душу», вернее всего заключающую в себя феномен православия. Он полагал, верил, что «народы Востока не могли не видеть в царе России не только освободителя, но и будущего царя своего» [1. C. 75].

В теории он был прав. На практике было другое. В той же Сербии уже были свои «владетели».

Но одновременно он признавал опасность «европейского просвещения», начинавшего играть все большую роль в среде просвещенных славян, в том числе и населяющих Россию. Идея православия переставала для них служить живительной силой для вхождения, «воскресения в новую великую жизнь как для Востока, так и для России».

Здесь важно, чрезвычайно важно, что Достоевский связывал Восток с самой Россией. Глобальность идеи, Восточного вопроса, поражает.

И тут же замечу, что в отличие от, грубо говоря, «западников» «верноподданный России» выступал здесь, повторю еще раз, со славянофильских позиций, т. е. «славянство прежде всего». Даже, можно сказать, с имперско-славянофильских. Поэтому совсем неудивительно сугубо горькое предчувствие того, что пробуждающийся национализм в России увидит преемника турецкого владычества, когда султана сменит царь. В его дневниковых записях есть такие строки: «увы, чуть ли не вся интеллигенция восточной райи хоть и зовет Россию на помощь, но боится ее, может быть, столько же, сколько и турок». В доказательство своей правоты он приводил следующие слова: «Хоть и освободит нас Россия от турок, но поглотит нас как и “больной человек” и не даст развиться нашим национальностям» [1. C. 78].

Итак, восклицал Достоевский: «Здесь вот их неподвижная идея, отравляющая все их надежды! А сверх того у них и теперь все уже сильней разгораются и между собою национальные соперничества; начались они чуть лишь просиял для них первый луч образования. Столь недавняя у них греко-болгарская церковная распря под видом церковной была, конечно, лишь национальною, а для будущего как бы неким пророчеством» [1. C. 78].

Достоевский в своих размышлений не был одинок. В его «сотоварищах» ходил и Константин Леонтьев.

Был ли он прав? Здесь нет односложного и ясного ответа. Для начала, надо отметить, что «боязнь поглощения» присутствовала, но не в абсолютной форме, да и сама история тех же болгар и сербов была различна, в том числе и в своих отношениях с Блистательной Портой.

Тут же замечу, что слова о «восточной райе» нужно отнести, прежде всего, к болгарам. Сербы обладали уже определенной самостоятельностью к началу русско-турецкой войны 1877–1878 гг.

В словах о «национальном соперничестве» «славянско-православный провидец» был во многом прав. История славян содержит в себе немало примеров даже военного столкновения болгар с сербами. Исток лежит в самой повести болгар и сербов, обладавших в разное время, но на одной балканской земле, огромными территориями и властью. Этот ушедший «империализм» будь то болгарский или сербский, вновь пробудился в XIX в., столетии национальных движений, национального возрождении, исторической памяти. Да и в нашей современности отношения между болгарами и сербами не отличаются так называемой приязнью.

«Страх поглощения», полагаю, присутствовал и в самой политике славян, «искавших» покровительства для своей свободы у европейских держав.

Достоевский многое предвидел, многое чувствовал, много печалился о судьбе славянства. Весьма ярко все это проявилось в церковном вопросе, заявившем о себе в болгаро-греческой церковной распре.

Забегая вперед, Достоевский позволял себе такие мысли: «можно даже с вероятностью предсказать, что умри “больной человек“, и у них у всех тотчас же начнутся между собою смятения и распри на первый случай именно характера церковного, и которые нанесут несомненнейший вред даже и самой России; нанесут даже и в том случае, если бы та совершенно устранилась или была устранена обстоятельствами от решения Восточного вопроса. Мало того, смуты эти, может быть, отзовутся еще тяжелее для России, если она устранит себя от деятельного и первенствующего участия в судьбах Востока» [1. C. 78].

Во-первых, гипотеза о возможных распрях славян по вопросу церковному весьма сложна и поэтому слаба, да и не подтвердилась. Могли быть различные позиции, но распри?

Сами последующие рассуждения Достоевского совершенно укладывались в представление о России, империи-защитнице, неразрывно связанной верой, языком и кровью с судьбами болгар и сербов («другие» славяне, как хорваты, совершенно не учитывались Достоевским. Почему? Возможно, впоследствии и они вошли бы в всеславянское царство, а пока европейская Вена была гораздо привлекательней, чем «азиатская» Москва). Отсюда и речи о «вреде для России» в случае ее «устранения», по Достоевскому.

Именно эта опасность, в случае возможного отхода России от решения Восточного вопроса, грозила и ей самой, этому славянскому Риму, о котором так много писал Достоевский.

Восточный вопрос это еще и судьба Константинополя, о котором мечтали и строили планы в России. Не был исключением и Достоевский. Вернее, он был одним из самых горячих провозвестников и устроителем проекта русского Царьграда. Для него величайшей ошибкой «многих политических умов», было их выступление за то, чтобы сделать этот город, если падет Османское царство, международным, «каким-то серединным, общим, вольным, чтобы не было из-за него споров». Сам Достоевский, признавая всю важность этой «великолепной точки земного шара», предостерегал, что «международный Константинополь» станет «добычей» «цепких» англичан под предлогом охраны международного статуса Константинополя [1. C. 78]. В отличие от Николая Данилевского, решавшего, что «Константинополь должен когда-нибудь стать общим городом всех восточных народностей. Все народы будут-де владеть им на равных основаниях вместе с русскими, которые также будут допущены к владению им на равных со славянами» [1. C. 364], у Достоевского было иное видение, более жесткое.

Выступая четко с позиций представителя Великой державы России, он писал: «Гулливер мог бы, если б захотел уверять лилипутов, что он им во всех отношениях равен, но ведь это было бы очевидно нелепо […] Константинополь должен быть <em>наш, </em>завоеван<em> нами, </em>русскими, у турок и остаться нашим навеки […] владея им, можем допустить в него и всех славян и кого захотим, еще сверх того, на самых широких основаниях, но это уже будет не федеративное владение вместе со славянами городом. Да взять уже то, что федеративного соединения славян между собою еще целый век не добьетесь. Россия будет владеть лишь Константинополем с его необходимым округом, равно Босфором и проливами, будет содержать в нем войско, укрепления и флот, и так должно быть еще долго, долго […] что если и займет теперь Россия Константинополь, то единственно потому, что у ней, в задачах ее и в назначении ее, есть кроме славянского и другой вопрос, самый великий для нее, и окончательный, а именно Восточный вопрос, и что разрешиться этот вопрос может только в Константинополе. Федеративное же владение Константинополем разными народцами может даже умертвить Восточный вопрос […] так как он тесно связан с судьбою и назначением самой России [...] Не говорю уже о том, что все эти народцы лишь перессорятся между собою в Константинополе […] Россия может сказать тогда восточным народам, что она потому берет себе Константинополь – “что ни единый из вас, ни вы вместе не доросли до него, а что она, Россия, доросла”. И доросла. Именно теперь наступает этот новый фазис жизни России. Константинополь есть центр восточного мира, а духовный центр восточного мира и глава его есть Россия […] владея Константинополем, будет стоять именно как бы на страже свободы всех славян и <em>всех восточных</em> народностей, не различая их со славянами [...] лишь она одна способна поднять на Востоке знамя новой идеи и объяснить всему Восточному миру его новое назначение. Ибо что такое Восточный вопрос? Восточный вопрос есть в сущности своей разрешение судеб православия. Судьбы православия слиты с назначением России» [1. C. 364–365].

Для западного мира война была затеяна «азиатским страшилищем» по иным причинам. Фридрих Энгельс в своей известной всем студии «Внешняя политика царизма» писал: «Царьград в качестве третьей российской столицы, наряду с Москвой и Петербургом, – это означало бы, однако, не только духовное господство над восточно-христианским миром, это было бы также решающим этапом к установлению господства над Европой. Это означало бы безраздельное господство над Черным морем, Малой Азией, Балканским полуостровом […] Господство над Балканским полуостровом продвинуло бы границы России до Адриатического моря».

Мелко мыслил классик марксизма. Вставал вопрос о создании православного мира, возможно охватившего бы весь земной шар. Тютчев был ближе к Достоевскому.

Повторяя как заклятие – «Константинополь должен быть наш», Достоевский одну из причин этого видит в предупреждении «церковных смут» (одну из которых усматривал в греко-болгарской церковной распре). Это вполне логично, так как Восточный вопрос им понимался как освобождение Россией «всего православного христианства и в великом будущем единении церкви». «Мы, Россия, – восклицал он, – действительно, необходимы и неминуемы и для всего Восточного христианства, и для всей судьбы будущего православия на земле, для единения его. Так всегда понимали это наш народ и государи его […] Одним словом, этот страшный Восточный вопрос – это чуть ли не вся судьба наша в будущем. В нем заключаются как бы все наши задачи и, главное, единственный выход наш в полноту истории. В нем и окончательное столкновение наше с Европой, и окончательное единение с нею, но уже на новых, могучих плодотворных началах» [1. C. 82].

Эта русская идея живет в столетиях. Достаточно вспомнить «Русскую географию» Федора Тютчева:

Москва и град Петров, и Константинов град –

Вот царства русского заветные столицы…

Но где предел ему? И где его границы –

На север, на восток, на юг и на закат?

Грядущим временам судьбы их обличат…

Семь внутренних морей и семь великих рек…

От Нила до Невы, от Эльбы до Китая,

От Волги по Ефрат, от Ганда до Дуная…

Вот царство русское… и не пройдет вовек,

Как то провидел дух и Даниил предрек.

Царьград будет вновь и вновь возникать и оживать на страницах сочинений русских панславистов. В сущности, само человечество и может жить только благодаря отвлеченным идеям как бы их не называли – мечтами, фантазиями или снами!

Сама начавшаяся война, подчеркну еще раз, была нужна по мысли Достоевского и России. Он низал такие строки: «Нам нужна эта война и самим; не для одних лишь “братьев-славян”, измученных турками, подымемся мы, а и для собственного спасения: война освежит воздух, которым мы дышим и в котором мы задыхаемся, сидя в немощи растления и в духовной тесноте». И дальше величаво: «Дрогнули сердца исконных врагов наших и ненавистников, которым мы два века уже досаждаем в Европе» [1. C. 107].

Кто же эти «враги»? У Достоевского это «жиды европейские» и «жидовствующие христиане». Очень на первый взгляд странное сочетание. Однако здесь, можно предположить, речь идет о либералах, видевших в России потенциальную угрозу.

В своих размышлениях о Восточном вопросе и славянстве Достоевский много места отводит именно болгарам, для освобождения которых и была затеяна война.

«Еще до объявления войны я, – пишет Достоевский, – помню, читал в самых серьезнейших из наших газет, при расчете о шансах войны и необходимо предстоящих издержках, что, конечно, “вступив в Болгарию, нам придется кормить не только нашу армию, но и болгарское население, умирающее с голоду”. Я это сам читал и могу указать, где читал, и вот, после такого-то понятия о болгарах, об этих угнетенных, измученных, за которых мы пришли с берегов Финского залива и всех русских рек отдавать свою кровь – вдруг мы увидели прелестные болгарские домики, кругом них садики, плоды, скот, обработанную землю, родящую чуть ли не сторицею, и, в довершении всего, по три православные церкви на одну мечеть, – это и за веру-то угнетенных! “Да как они смеют!” загорелось мгновенно в обиженных сердцах иных освободителей, и кровь обиды залила их щеки. “И к тому же мы их спасать пришли, стало быть, они бы должны почти на коленках встречать. Но они не стоят на коленках, они косятся, даже как будто и не рады нам! Это нам-то! Хлеб-соль выносят, это правда, но косятся, косятся!.. – […] Были голоса? “что русские-то причиной всех несчастий болгарских: что не грозили бы мы прежде, не зная дела, за угнетенного болгарина, турке и не пришли бы потом освобождать этих “ограбленных” богачей, так жил бы болгарин до сих пор как у Христа за пазухой. Это и теперь еще утверждают […] я, конечно, не возьму у него ничего, потому что я благородный человек, да, правда, и власти не имею, но все же он должен чувствовать и навеки быть благодарным, потому что раз я к нему вошел, – все, что у него есть, это все равно, что я ему подарил. Отнял у его угнетателя турка, а ему возвратил. Должен же он понимать это… А тут вдруг его никто не угнетает – какая обидная неприятность, не правда ли?» [1. C. 351–353].

Сам Достоевский давал такой комментарий: «Обнаружилось, во-первых, что болгарин ничем не виноват в том, что трудолюбив, и что земля его родит во сто крат. Во вторых, в том, что “косился” – он не виноват. Взять уже одно то, что он четыре столетия – раб, и, встречая новых господ, не верит, что они ему братья, а верит только, что они ему новые господа, да сверх того еще боится прежних господ, и тяжело про себя думает: “а ну как те опять вернутся да узнают, что я хлеб-соль подносил?” Ну, вот от этих-то внутренних вопросов он и косился – и ведь прав был, вполне угадал, бедняжка: после того как мы, совершив наш первый молодецкий натиск за Балканы, вдруг отретировались, – пришли ведь к ним опять турки и что только им от них было – теперь уже достояние всемирной истории! Эти красивые домики, эти посевы, сады, скот – все это было разграблено, обращено в пепел и стерто с лица земли» [1. C. 353].

Здесь великий писатель с нескрываемой горечью, даже злостью, пишет об «английской правде». Корреспондент газеты «Daily News» Форбес написал, что «<em>искренно</em> признает, что турки имели “полное право” истребить все болгарское население к северу от Балкан, в то время, когда русская армия перешла через Дунай. Форбес почти жалеет (политически, конечно), что этого не случилось, и выводит, что болгаре должны быть обязаны вечною благодарностью туркам за то, что те их тогда не прирезали всех поголовно, как баранов […] Он потому только выразился так, что это были всего только славяне-болгаре. Какое же после этого у них у всех в Европе родовое, кровавое презрение к славянам и славянскому племени! Считаются все равно что за собак! Допускается возможность и разумность прирезать всех до единого, все племя, с женами и детьми» […] Тут именно причиною какая-то западно-европейская гадливость ко всему, что носит имя славянства» [1. C. 355–356].

Эти «нехорошие» сюжеты служили Достоевскому, чтобы повторять и повторять свои мысли о задачах России, будущего славянства. В позиции западного мира он предполагал наличие «какого-нибудь инстинкта, предчувствия, что все эти восточные славянские племена, освободясь, займут когда-нибудь огромную роль в новом грядущем человечестве, вместо сбившейся с правого пути старой цивилизации, и станут на ее место? Сознательно западные люди, конечно, это не могут теперь представить и допустить даже, точно так же как нельзя им представить гнезда клопов – за что-то высшее и грядущее сменит их. Но тут Россия […] тут показалось уже знамя будущего, а так как Россия не “гнездо клопов”, как для них болгары, а гигант и сила, не признать которую невозможно, и так как Россия тоже славянская нация, то как, должно быть, эти западные люди ненавидят теперь и Россию в сердцах своих даже инстинктивно, безотчетно, радуясь всякому ее неуспеху и всякой беде ее! Именно тут инстинкт, тут предчувствие будущего» [1. C. 356–357].

И в то же время, само отношение у Достоевского к славянам нельзя назвать прекраснодушным. Процитирую один из его нелицеприятных пассажей: «внутреннему убеждению моему, самому полному и непреодолимому, – не будет у России, и никогда еще не было, таких ненавистников, завистников, клеветников и даже явных врагов, как все эти славянские племена, что только их Россия освободит, а Европа согласится признать их освобожденными!.. Начнут же они, по освобождении, свою новую жизнь, повторяю, именно с того, что выпросят себе у Европы, у Англии и Германии, например, ручательство и покровительство их свободе, и хоть в концерте европейских держав будет и Россия, но они именно в защиту от <em>России </em>это и сделают. Начнут они непременно с того, что внутри себя, если не прямо вслух, объявят себя и убедят себя в том, что России они не обязаны ни малейшею благодарностью, напротив, что от властолюбия России они едва спаслись при заключении мира вмешательством европейского концерта, а не вмешайся Европа, так Россия, отняв их у турок, проглотила бы их тотчас же, “имея в виду расширение границ и основание великой Всеславянской Империи на порабощение славян жадному, хитрому и варварскому великорусскому племени” […] Но о теперешнем моменте я говорить не стану, к тому же мы еще нужны славянам, мы их освобождаем, но потом, когда освободим и они кое-как устроятся – признают ли они эту войну за великий подвиг, предпринятый для освобождения их, решите-ка это? Да ни за что на свете не признают! Напротив, выставят как политическую, а потом и научную истину, что не будь во все эти сто лет освободительницы-России, так они бы давным-давно сами сумели освободиться от турок, своею доблестью или помощью Европы, которая, опять-таки, не будь на свете России, не только бы не имела ничего против их освобождения, но и сама освободила бы их. Это хитрое учение наверно существует у них уже и теперь, а впоследствии оно неминуемо разовьется у них в научную и политическую аксиому. Мало того, даже о турках станут говорить с большим уважением, чем теперь о России. Может быть, целое столетие, или еще более, они будут беспрерывно трепетать за свою свободу и бояться властолюбия России; они будут заискивать перед европейскими государствами, будут клеветать на Россию, сплетничать на нее и интриговать против нее. О, не говорю про отдельные лица: будут такие, которые поймут, что значила, и будет значить Россия для них всегда. Они поймут все величие и всю святость дела России и великой идеи, знамя которой поставит она в человечестве. Но люди эти, особенно вначале, явятся в таком жалком меньшинстве, что будут подвергаться насмешкам, ненависти и даже политическому гонению. Особенно приятно будет для освобожденных славян высказывать и трубить на весь свет, что они племена образованные, способные к самой высшей европейской культуре, тогда как Россия страна варварская, мрачный северный колосс, даже не чистой славянской крови, гонитель и ненавистник европейской цивилизации […] России надо серьезно приготовиться к тому, что все эти освобожденные славяне с упоением ринутся в Европу, до потери личности своей заразятся европейскими формами, политическими и социальными, и таким образом должны будут пережить целый и длинный период европеизма прежде, чем постигнуть хоть что-нибудь в своем славянском призвании в среде человечества. Между собой эти землицы будут вечно ссориться, вечно друг другу завидовать и друг против друга интриговать. Разумеется, в минуту какой-нибудь серьезной беды они все непременно обратятся к России за помощью. Как ни будут они ненавистничать, сплетничать и клеветать на нас Европе, заигрывая с нею и уверяя ее в любви, но чувствовать-то они будут всегда инстинктивно (конечно, в минуту беды, не раньше), что Европа естественный враг их единству, была и всегда им останется, а что если они существуют на свете, то, конечно, потому, что стоит огромный магнит – Россия, которая, неодолимо притягивая их всех к себе, тем сдерживает их целость и единство [...] Но какую-же выгоду доставит России это сознание, кроме трудов, досад и вечной заботы?» [1. C. 358–360].

Здесь можно поставить много вопросов, например, о каком единстве может идти речь, тем более что сам Достоевский несколькими строчками раньше говорит о взаимных ссорах? Да и «признаний в любви» к Европе я не встречал, вот к России, да, многократно. Впрочем, само слово «любовь» не из политического лексикона. Это романтичный заменитель в политических кругах слова «интересы». Такие были, есть и будут.

«России, – торопливо писал Достоевский, – надолго достанется тоска и забота мирить их, вразумлять их и даже, может быть, обнажать за них меч при случае» [1. C. 360].

Было и то, и другое, и третье – чему свидетельствует само беспокойное время в военном мундире начала XX в. Разве только не стоит оставлять в стороне, что желанного единства не получалось… Славяне были, славянства не было.

Но это будет «несовершенной истиной», что было подтверждено самим ходом истории, самой общей славянской памятью.

Память ведь далеко не всегда отображает то, что было, но и будущее, которое так и не стало прошедшим. И здесь тема славянских племен, включая и русское, дает немало работы для размышлений.

Например, Достоевский низал такие строки: «Во-первых, у России, как нам известно, и мысли не будет, и быть не должно никогда, чтобы расширить насчет славян свою территорию, присоединить их к себе политически, наделать из их земель губерний и проч. Все славяне подозревают Россию в этом стремлении даже теперь, равно как и вся Европа, и будут подозревать еще сто лет вперед» [1. C. 360–361].

«Но да сохранит Бог Россию от этих стремлений, и чем более она выкажет самого полного политического бескорыстия относительно славян, тем вернее достигнет объединения их около себя впоследствии, в веках, сто лет спустя. Доставив, напротив, славянам, с самого начала, как можно более политической свободы и устранив себя даже от всякого опекунства и надзора за ними, и объявив им только, что она всегда обнажит меч на тех, которые посягнут на их свободу и национальность – Россия тем самым избавит себя от страшных забот и хлопот поддерживать <em>силою</em> это опекунство и политическое влияние свое на славян, им, конечно, ненавистное, а Европе всегда подозрительное» [1. C. 361].

Именно об этом много размышлял славянофил Достоевский, подчеркивая, что после разрешения Славянского вопроса, т.е. освобождения славян, Россия далеко не сразу привлечет их к себе. Это «не сразу» у Достоевского может продлиться до ста лет, наполненных возможной борьбой «с ограниченностью и упорством славян, с их дурными привычками, с их несомненной и близкой изменой славянству ради европейских форм политического и социального устройства, на которые они жадно накинутся» [1. C. 361].

И только после этого наступит очередь «окончательного разрешения Восточного вопроса». В свою очередь он будет тесно связан с достижением трудного «славянского единения в братстве и согласии». Объяснение этой необходимой задачи и будет, по Достоевскому, входить в «обязанность» России, «делом и великим примером».

Для чего надо, ставит вопрос идеалист Достоевский и сам отвечает: «воплотить и создать в конце концов великий и мощный организм братского союза племен, создать этот организм не политическим насилием, не мечом, а убеждением, примером, любовью, бескорыстием, светом; вознести, наконец, всех малых сих до себя и до понятия ими материнского ее призвания – вот цель России, вот и выгоды ее, если хотите […] Стало быть, и “выгоднее” ничего не может быть для России, как иметь всегда перед собой эти цели» [1. C. 362].

Грандиозная задача, практически почти недостижимая, о чем свидетельствует, ярче всего, Первая мировая война. Можно ли говорить, что и она служила славянству? Категорическое «нет». Разве только, «славянским племенам», используя выражение Достоевского (у него было и «русское племя»), делящих через межславянскую войну балканские, точнее, македонские земли. И в то же время необходимо подчеркнуть в очередной раз ту непреложную истину, что политика России при всех ее «вывертах», обусловленных не в последнюю очередь и самими славянами, была направлена в защиту славян, создание союзнических отношений. И опять – Первая мировая война началась в защиту сербов.

Продолжу чтение Достоевского. Он много говорил такого, что было внове для русской читающей публики, любящей читать о призвании своей страны.

Достоевский подчеркивал, что славяне, читай, болгары тоже, «выставят как политическую, а потом и научную истину, что не будь во все эти сто лет освободительницы-России, так они бы давным-давно сами сумели освободиться от турок своею доблестью или помощью Европы, которая, опять-таки, не будь на свете России, не только бы не имела ничего против их освобождения, но и сама освободила бы их. Это хитрое учение наверно существует у них уже теперь, а впоследствии оно неминуемо разовьется у них в научную и политическую аксиому» [1. C. 362]..

И тогда, и в наши времена события давали повод для таких мнений, даже убеждений. Действительно, освобождение Болгарии могло и должно было произойти, тем более что время прежних империй подходило к концу. Это был только вопрос времени. Но именно Россия прервала этот, грубо говоря, «бег черепахи» или естественный ход истории, решительно выступив за освобождение православных братьев, за решение Восточного вопроса. Можно говорить, что Россия в войне имела свои интересы, и освобождение той же Болгарии было лишь одним из звеньев их достижения. Но в глобальной форме разрешение этой проблематики означало громадное продвижение по пути создания великого мира с Россией в центре.

Этот путь Достоевский обусловливал и тем, что наступал социализм, в котором он видел «вину» «родившего» его католичества. По его убеждению, «утраченный образ Христа сохранился во всем свете чистоты своей в православии. С Востока и пронесется слово миру навстречу грядущему социализму, которое, может быть, спасет европейское человечество. Вот назначение Востока, вот в чем для России заключается Восточный вопрос» [1. C. 367].